Во все времена художник искал единомышленников и, находя их, все же оставался одинок. Истинный талант не нивелируется и не измельчается в сообществах и ансамблях. Но братство по духу, возникая, непременно создает удивительные открытия. Не буду ходить далеко за примерами, ибо одарена примером совсем близким - друзей своих.

Поэтическое содружество поэтов из Минска, Риги, Москвы и Новосибирска выросло из уникального явления советской эпохи, именуемого авторской песней. Многолетняя дружба поэтов стала добрым очагом для их бездомных стихов. Сначала на страницах поэтического сборника «Весь», который затем, в свою очередь, послужил толчком к созданию отдельного издательства с этим названием. Вышла эта книга в Риге, в издательстве «Полярис» (уже достаточно популярным в сегодняшнем книжном мире) в 1992 году. Таким образом, необходимость друг в друге нескольких людей подарила нам содружество совершенно разных поэтов: Андрея Анпилова, Марины Гершенович, Михаила Гончарова, Алексея Захаренкова, Елены Казанцевой, Михаила Карпачева, Дмитрия Строцева.

Многие стихи, прежде всего чем стать безмолвным достоянием поэтического сборника «Весь», - в миру жили песнями. И я, будучи свидетелем прежнего их существования, не столько читаю, сколько напеваю почти всю книгу.

Собственно, для каждого поэта этого содружества песня составляет часть жизни, - для одних, как явление временное: переход от устного к письменному (напечатанному), - для других – нечто несомое через всю жизнь, как данность – поющая душа.

Появление книги открывает суть той песни, которая многие годы была рядом, как добрый ангел, осеняя своим светом скудное наше бытие. Суть – поэзия, голос и мелодия – крылья. Песенные крылья принесли стихи в эту книгу, чтобы открыть для них новою эпоху.

Как ни странно, именно в среде авторской песни вновь родилось такое понятие, как поющий поэт, как бы возвратив того, изначального Певца. Но жестокое Время разделило не только Певца и Поэта, но и еще две вещи, на мой взгляд, неразрывные: призвание и профессию. «Поющий инженер» стало, пожалуй, самым распространенным понятием. Почти все мои поющие и сочиняющие друзья относились к категории «физиков-лириков». И черточка между двумя этими, достаточно отдаленными, понятиями имела скорее соединительную, нежели разделительную функцию. Но пришло время, когда «свобода выбора», как Дамоклов Меч, нависла над головою. Кто-то пожелал стать свободным художником ... Кто-то отчаянно пытался продолжать линию двойного существования, как спасения одним от другого. Кому-то, имевшему природу цельной личности, приходилось шаг за шагом сдавать позиции романтика и мечтателя. и уходить в реальную жизнь, оставляя песни и стихи, вместе с воспоминаниями о юности, за бортом прошлого.

Два Миши: Гончаров и Карпачев, два поэта, два инженера, живут в Минске, ходят на работу, участвуют в поэтических вечерах и фестивалях авторской песни, - и очень по-разному относятся к своему двойственному статусу «физиков-лириков». 
 

 Михаил Гончаров - поэт, громче и ярче звучащий на бумаге, нежели тогда, когда он произносит свои стихи вслух. Его чтение, а иногда и пение - нарушающее тишину размышление о тишине. МИХАИЛ ГОНЧАРОВ: «Я писал стихи, и некоторые из них пытался петь. С этими некоторыми попытками я пришел в городской клуб, тогда еще самодеятельной песни. Тамошняя атмосфера подталкивала к тому, чтобы сочинять какие-нибудь мелодии. Жизнь моя значительно изменилась, ведь до этого я просто, можно сказать, варился в собственном соку. Хотя дело не в том, что появились слушатели. Стихи живут, даже если их никто не слушает. Я никогда не пытался самоутверждаться посредством поэзии. Все, что я делал, делалось, в основном, просто для себя...

  Стихи – для каждого свое. Для меня – это способ осознания мира, то есть способ принятия эмоционального перехлестывания этого осознания: когда что-то очень хорошо или плохо. Конечно, сейчас в жизни все меняется, и в моем сознании, соответственно ... Непонятно, во что это выльется, но писать я буду. Потому, что когда долго не пишешь, начинаешь чувствовать, что плохо поступаешь. Что бездельничаешь и не делаешь того, что тебе положено делать ... Так вот и живу себе спокойненько. Работаю на заводе. Пишу стихи.»

Что касается Михаила Карпачева, то его интонация, мелодика, особое произношение слов, тембр голоса, - настолько четко прослеживается в каждой, мною читаемой строчке, что при всей завершенности и совершенстве поэтической формы, мне, слышавшей эти песни, не хватает всего того, что не умещает этот лист бумаги. 

МИХАИЛ КАРПАЧЕВ: «По большому счету не важно, чем ты занимаешься, - важно, чтобы ты себя уютно существовал в том, что делаешь. Сейчас я занимаюсь тем делом, которое уважаю, которое дает мне возможность совершенствоваться. 
 

Долгое время я работал в проектном институте. Я попал туда по распределению, как в самое престижное место. И все там было хорошо - но бессмысленно. 

Поэтому, когда я туда приходил, все мои мысли были заняты песнями и стихами. Я мог что-то чертить, с кем-то разговаривать, - и совершенно в этом не участвовать.

Сегодня, в том деле, которым я занимаюсь это просто невозможно. В любую минуту надо принимать решение, а значит, я не могу быть выключен из процесса. А песня – такая штука, что можно ходить в ее ритме, мелодике неделями, - пока все не разложится по местам.

Песни всегда возникали из каких-то неразрешенных вопросов, болезненных состояний, тупиков ... Сегодня я не могу себе позволить решать все эти проблемы теми средствами и в том ритме. Мне нужно принимать быстрое, конкретное решение, чтобы идти дальше.

Просто, однажды я понял, что не могу существовать и там, и там – одновременно, что работа, которой я занимаюсь, забирает меня целиком и полностью, и мне это нравится». 

Там, где появляется Дима Строцев, непременно появляется и Лена Казанцева. Так иногда случается в жизни, что одному человеку, помимо дара поэтического дан еще талант общаться с людьми и помогать ближним, а другому, обремененному тем же даром поэзии, 

 приходится с трудом пробиваться сквозь толщу  социального зла – к людям, поэтому Диме часто приходится выполнять роль продьюссера, поводыря, критика и защитника творчества не только Лены Казанцевой, но всякого нуждающегося в его помощи сейчас. 

ДИМА: «Главное, не войти в ложное состояние творчества, когда тебе кажется, что ты занимаешься творчеством, а на самом деле ... Живое творчество - это всегда жертва, то есть принесение себя в жертву. Человек, который приступает к такому творчеству, должен отдавать себе отчет, на что он идет. И тут, конечно, тоже необходим опыт, необходима некая последовательность, некое воспитание себя. Просто есть примеры, когда также непомерные испытания уничтожают личность: физически это приводит на грань нервного истощения и за грань. В такие минуты, хорошо бы отвлечься от себя, как от единственного творца своего творения и понять, что единолично человек своей волей не производит ничего, если, что-то сейчас происходит в сотворчестве. Увидеть того, кто стоит рядом с тобой, не просто того, кто тебе помогает, а того, кто, собственно, творит.» 

Вот два абсолютно разных поэта, человека, объединенных, по словам Димы, разве что «белорусской ментальностью и тем, что живем недалеко друг от друга».

Дмитрий Строцев – поэт, который проходит путь развития и преображения, меняясь во времени, вбирая в себя самые разнообразные веянья: от обериутов и шоковой терапии театра абсурда до нежной волны слова-молитвы, выдыхая тончайшую вязь звукописи, нанизываемой на ясный луч мысли и чувства.

ДИМА: «Дело в том, что то, что я делал раньше - это часто были вещи, писанные или проговоренные в самые отчаянные моменты и в моменты, спасительные для меня. Потому я не боялся пускать их в мир – раз они спасли меня, значит, они обладают неким таким свойством. Я, конечно, старался сознательно не творить безвыходных вещей, а если и погружался в плотные, очень грубые слои, то затем, чтобы выйти самому и, как-то вывести тех, кто идет со мной. Может быть то, что я делал раньше, в художественном смысле интереснее, чем то, что я делаю сейчас ... Может быть ... Но сейчас я стараюсь очень осторожно приблизиться к традиции. И очень боюсь внешних, формальных движений, типа освоения приемов, - я считаю это очень опасным путем для художника и для личности».

Помимо стихотворчества и книгоиздательства, Дима занимается организацией фестивалей и концертов, осуществлением собственных замысловатых проектов авангардного балета и кино, рисует веселые графические картины, лепит из глины, любит друзей, детей, людей – и все, что приносит радость, смех или просто улыбку. В вихре событий, вокруг него происходящих, трудно разобраться, что же то основное, что называется профессией или делом жизни.

ДИМА «Наверное, я разбрасываюсь – не специально. Видимо, нет какой-то цельности, внутреннего стержня какого-то. Но у меня есть опыт большой поэтической работы. Это метод или способ пребывания в большом произведении, когда, с одной стороны, ты постоянно погружен в ткань произведения, а с другой стороны, у тебя есть реальная жизнь, в которой ты тоже должен полноценно действовать. Оказалось, что оптимальный способ такого параллельного существования – переключение, смещение внимания. Почему я говорю о большом произведении, потому что я вообще воспринимаю творчество любого художника, как пребывание в большом произведении. То есть художник на протяжении всей своей жизни творит некое большое произведение. Для меня это поэтическое произведение. Но, в силу моей особенности, может быть ущербности, я часто оказываюсь как бы в кризисе. Это не катастрофа. Это значит, что в жизни ты совершил какие-то ложные шаги, или наоборот, не сделал чего-то. Поэтому, в таком случае, стоит остановиться, отвлечься от своих поэтических притязаний, смириться и заняться ... Ну, мне лично очень помогает обращение к другим формам или жанрам.

Вообще, в юности у меня были приступы невероятного одиночества и ощущение невозможности общения с людьми, какая-то замкнутость очень глубокая, нарастающая до паники и отчаянья. Отсюда начинали развиваться, как теперь я это понимаю, моменты раздражения и даже презрения к окружающим. Оказалось, что выход очень простой - надо, опять-таки, отвлекаться от себя и устремляться к людям, учиться жить их болью, их проблемами, - вот и все. Я не считаю себя жизнеприспособленным человеком, но когда начинаешь заботиться о других, это как-то помогает отвлечься от своих проблем, от своей неприспособленности ... Иногда - глядишь - что-то получается ...»

«Что-то получается» – не то слово. Благодаря Диминому способу борьбы с собственной неприспособленностью, многие люди имеют счастье держать в руках книжечку Лены Казанцевой, и радоваться каждому прочитанному стихотворению. Сколько ее строк, обретя крылья, живут с людьми, просто став неотъемлемой частью бытия. Сколько раз мне приходилось быть свидетелем того, как одна фраза или процитированное стихотворение Лены, просто-напросто спасало отношения между людьми, казавшиеся безнадежными.

Как трудно писать о простом и ясном – просто и ясно. Как невозможно о повседневном сказать естественно и гармонично, то есть, так, как в самой жизни. А вот Лене Казанцевой это удается. Столь органичного и гениального соединения личности и творчества, пожалуй, я больше не встречала. Мир кипит и кричит, а ее вечно печальная Муза слоняется по вокзалам и улицам жизни, проходя долгими туннелями отчаянья, в поисках вечно земного счастья. Но тихая спутница грусти – ирония – придает удивительную светлость и легкость стихам и песням «главной писательницы страны».

ЛЕНА: «Мне до сих пор странно, когда я слышу: о, стихи! Я говорю, так все ведь пишут, что тут такого, а Пушкин, все равно один. На самом деле, я боюсь ко всему этому относиться серьезно. Ну, сочинила, ну и что ... Если бы я была Лев Толстой или Бродский. А то всего четыре строчки. Это же как гармонист в деревне куплеты поет. Я иногда говорю: вы знаете, кто я? Я – народ – вот на завалинке сидит, лепечет с петухами от нечего делать. а если не писать, то застрелиться можно ... Что же я еще делать буду? Я когда-то придумала сама про себя «невозможно оторваться от дурацкого стиха», потому что это как зараза, вроде как руку набил и эти частушки пишешь, пишешь ... Я же, в общем-то, не писатель. Мы – артисты. Моя профессия: выйти на сцену, и худо-бедно спеть. Я раньше очень стеснялась, думала: Боже мой, выходишь, поешь неизвестно что, а потом люди спрашивают: это все про вас? – неуютно как-то себя чувствуешь. Ведь я, все-таки, по натуре не актер. Ну играть - все играют, по мере способностей, но я почти не играю, так – живу живьем. Так вот, когда настроение ни плохое, ни хорошее, а лирическое, щемящее такое, слегка пронзительное, - возьмешь гитару и начинаешь себе стонать чего-нибудь. Люди компетентные: писатели или барды, мною уважаемые, что-то такое там находят, и я им верю и за это их люблю. Они мне, вроде, дают какую-то надежду, что не зазря все-таки живу. А вообще любимый бард у меня один – это Дима Строцев, независимо от того, бард он или нет. Потому что он меня за руку водит, а то сама я не дойду. Это уже полоса такая. Меня мама с детства водила, теперь люди водят. Порода такая».

Конечно, можно еще пофилософствовать на тему женской поэзии и вселенской любви, поспорить о выбранных средствах, поэтических формах, эстетических нормах, и прочих немаловажных деталях, которые углубившись в чтение стихов, можно выискивать бесконечно. Но – главное, что перед нами два художника, бесконечно уважающие друг друга. А это ныне такая редкость.
 

Андрюша - Андрей Анпилов московский поэт, прозаик, эссеист и исполнитель песен. По образованию художник – график.

Лешка - Алексей Захаренков: поэт, переводчик. главный редактор с 1990 по 1997 год издательства «Полярис» (Рига), ныне издательства «Весь» (Санкт-Петербург). Песни пишет со школьных лет. Закончил Рижский Политех. Играл в вокально-инструментальном ансамбле, позже пришел в клуб самодеятельной песни (ныне авторской), что в конечном счете, и определило его истинную судьбу как литератора.

Эссе – воспоминание, написанное по случаю приезда в город Владимир с концертом Алексея Захаренкова и Андрея Анпилова. 
 

 Часть первая.

Помню как мы сидели тесной компанией на маленькой, но такой уютной Лешкиной кухне, помню, как нам было хорошо ночи напролет петь песни, пить чай и говорить, говорить. Нам всегда было о чем говорить, нам катастрофически не хватало времени, хотя мы встречались чуть не каждый день, а наговориться никак не могли, так же как не могли выпить весь чай. Это потом уже, когда мы повзрослели и заматерели, пришла необходимость потребления винно-водочных изделий, дабы сбросить с себя налет времени и суеты, тяжелым бременем нависший над нашим сознанием. А тогда это была просто какая-то невозможная чистота, которая хрупкой нитью соединила нас на многие годы. 

Эти многие годы на Лешкиной кухне, где рождалось столько чудесного в струйках волшебного пара горячего чая. В том числе и наша «ВЕСЬ». В этом чужом и холодном мире мы создавали из музыки и слов свою землю и населяли ее своими песнями. А потом к нашей земле обетованной потянулись караваны стихов Димы Строцева, песен Лены Казанцевой, Миши Карпачева, да и сами они не один день ворожили и ворковали за кухонным столом, наполнив нашу «Весь» своими голосами. Иногда и мы отправлялись в путь, чтобы продолжить прерванную беседу. Так прокладывались тропы из города в город. Из Риги в Минск, в Москву, в Новосибирск. Эти невидимые связующие нити постепенно превращались в нахоженные магистрали, вокруг которых вырастала жизнь, все крепче и крепче привязывавшая нас друг к другу.

Но для нас с Лешкой все эти дороги начались с города, в котором мы родились и выросли. Рига. С детства я слышала два языка, но говорила на одном из них, и не чувствовала угрызений совести. Уже учась в школе, я с удивлением узнала, что Даугава и Двина – одна река, только названная латышами и русскими по-разному. Теперь я думаю, что ничего не случилось с Двиной от того, что несколько ее километров стали Даугавой. Да и мы не перестали быть русскими от того, что родились в Латвии. Никогда во мне не было никакой враждебности, просто я очень любила то, в чем выросла, и что называла своей Россией (просто никакой другой не видела) и, может, любила еще отчаянней и сильней оттого, что стала сознавать всю невозможность стояния между двумя, как оказалось, родинами. Постепенно трещина эта в нашем сознании стала пропастью, над которой мы все зависли. Роль эмигрантов в родном городе нам была обеспечена. Мы ушли не потому, что нас гнали, мы ушли потому, что незачем было оставаться ... Ушло время подмены, пришло время подлинности. Теперь нам открылась Россия настоящая.

Для меня - это моя детская мечта о далекой сказочной России – Суздаль. Для Лешки и его семьи – воспоминание о Риге – Санкт-Петербург (чем-то они похожи, эти города, да и Балтийское море крепко соединяет в сознании то, что пытались разделить на суше). Но, куда бы не забрасывала меня судьба, навсегда мою, почти уже смиренную бездомность, согревает целая страна, живущая в моем сердце, названная нами когда-то «Весь», где особое место всегда принадлежало твоим песням, Лешка. Они были для меня недостижимыми вершинами человеческой доброты и нежности к миру, который мне всегда казался чужим и холодным. Ты был первым волшебником в моей жизни, превращавшим все обыденное и привычное – одним жестом первой строки нового стиха – в совершенно иное пространство, где все оживало, двигалось, пело, подмигивало, дышало - и телефон, и чашка, и снег за окном – все было захвачено твоими войсками и вкручено в единый поток какого-то головокружительного танца ... Это было твое бесконечное объяснение в любви всему, что тебя окружало.

Ты забыла про все, околдована сном,
Но проснешься, а там за окном, за окном.
Там вдали далеко на другом берегу
Белый снег и пока ни следа на снегу.

И не веришь глазам – как же так, ни следа,
И откуда мол снег, и зачем, и когда.
Ты плечами пожмешь – колдовство, волшебство
Рождество, дорогая моя, Рождество.

Вдруг закурится белый над крышей дымок
Прохрустит первым снегом веселый возок
Разбежится, разгонится пробуя власть.
Вот и все, вот и все, вот и жизнь началась.

Зазвонит телефон. Узнаешь, это я.
С Рождеством, дорогая. Ты помнишь меня?
Тихо в дверь постучат, и опять – с Рождеством!
Это ты? Это я. Мы одни? Мы вдвоем.

Мы втроем, вчетвером, целый дом детворы
Притаился и ждет, предвкушая дары.
И уже – босиком, нагишом, кувырком
С Рождеством, дорогие мои, с Рождеством!

Птицей с ветки на ветку замечется взгляд.
Побежит, заструится в речах виноград.
Заиграет свирель высоко, высоко,
Свежим хлебом пахнет и парным молоком.

Закрывая глаза, ты забудешь про всех.
Только снег за окном, только он, только снег.
И, не веря, опять повторишь, как во сне,
Это счастье откуда? За что? Это мне?

Чудеса с нами случаются намного чаще, чем мы смеем на это надеяться. Каждая наша нечаянная встреча, где бы она ни была, возвращает нам ту нашу крошечную обитель, ту нашу кухню с лампой над столом, в которой мы выросли и окрепли для долгой дороги, ведущей к себе, дороги поэтов и бродячих музыкантов. Помню, Лешка, ты песню написал такую, «Философ и артист», и пели мы ее с тобой вместе. Ты конечно же, пел за философа, а я, конечно же за легкомысленного артиста, хотя в душе, поверь, всегда была философом, и театр до сих пор переношу с трудом, хотя и работаю в нем. Философ я, Лешка, философ! Но участь моя такая - петь песни, оттого я пташка беспечная. а вы - птицы серьезные, вон сколько книг понаписали! ... Горжусь я вами, вот что.
 

Часть вторая 

Помню, каким огромным событием стал концерт Андрея Анпилова в Риге. На кухне зазвучали его песни. Помню песню про «чаусы». Опять какие-то заклинания – волшебство. После знакомства с поэзией Димы Строцева я уже на все смотрела как на не просто сказанное, всюду мне виделись какие-то древние валуны да бабки с клюками на перекрестках дорог, бормочущие какие-то непонятные заклинания. Только совсем недавно я узнала, что Чаусы – это небольшой городок в Белоруссии – и прошло все смутное и темное (от непонятности), и осталось только светлое и улыбчивое (ибо из детства, понятно же). 
 

Вообще Андрюша – это огромный сказочный кот из детства, наверное, чеширский. потому что его улыбка, великодушно-печальная, крепко запечатляется в памяти и долго висит перед внутренним взором, как табачный дым в курилке. Ему всегда Масленица, потому что всегда есть настроение взять в руки гитару и спеть. Помню, как появилась у Андрюши манера как-то особо вскидывать голову, но время песни, как бы убирая со лба назад невидимые мешающие кудри (руки-то гитарой заняты). Так сбрасывают с чела, которому не пристало терять внешнего достоинства, излишки эмоций - служенье муз – не терпит ...

В нашем кругу Андрей появился уже мэтром, имевшим свое пристанище в прекрасном союзе любимых нами бардов «Первого круга». Но так иногда бывает, что имея жилище в большом красивом городе вдруг попадешь в тихое, заснеженное местечко и привязываешься к привязываешься к нему всем сердцем не знамо почему. Поэтому Андрюша как бы приобрел дачу в деревеньке «Весь», чтобы иногда приезжать сюда и отдыхать.

Со временем для всех нас некогда оживленное место наших сборищ и споров стало местом редких встреч и откровений. Сейчас многие деревни превращаются в дачные поселки, но не наша «Весь». Ведь она еще совсем молодая – десять лет – не возраст для любого обитаемого селения. Поэтому наша история еще впереди. И пусть многое меняется, есть то единственное, что остается неизменным – сокровище нашей дружбы, которое каждый из нас носит в потайном кармане души, прислушиваясь, время от времени, как там дышится и говорится на том конце телефонного провода – все ли в порядке?!

Часть третья.

Когда я чувствую опасность, нависшую над другом, то призываю на помощь песню.

Случилось как-то мне однажды попеть с «Первым кругом» в каком-то не то офисе, не то КБ. Все шло мирно и неторопливо: спели, выпили, закусили, снова спели. Но тут Андрюша Анпилов запел свою новую (тогда) песню про синичку:

Говорит, умоляет синичка:
Не сжимай, не держи меня крепко –
мне в руке твоей будет просторно,
как журавлику в северном небе.

И на словах синичкиных:

Вот пожалуюсь Богу,
попрошу – пусть тебя он накажет ...

Со мной что-то случилось – будто насквозь прострелили. Знаю я, знаю, что случается за сказанным с такой сердечной силой. Не знала бы - не почувствовала бы. Исчезла вся сонная чинность данного мероприятия – будто тревогу протрубили где-то глубоко внутри. Заплескала крыльями птица в груди, запричитала, закудахтала, будто беду почуяла: «Да как это так «пусть накажет», да за что?!» Понятно, что все дальнейшее действие этого вечера превратилось для меня в одну скоростную дистанцию, которую испуганное сознание пыталось преодолеть в поисках выхода! Мне невыносимо хотелось, чтобы Бог был милосерднее этой синички. Но слово поэта – птица известная – летит прямо по назначению. И оттого было еще невыносимее, что и смиренность, и безысходность, просочившиеся в песню, были так знакомы. Приговор был вынесен, и стоило только руку протянуть, чтобы его спасти, он как?! Что такое нужно было сделать, сказать, в чем убедить этих доброжелательных, спокойных людей вокруг?!

А жизнь шла своим чередом. Вечер окончился. Мы ввалились огромной, шумной, подвыпившей компанией с гитарами в метро. Там и расстались. Несправедливо осужденного Андрюшу поезд увез на место назначенной казни – в его жизнь. А я осталась на перроне с осознанием того, что так ни чем и не смогла помочь.

Но покоя мне не давала эта жестокая синичка. И я решила ответить ей - только так я могла защитить Андрюшу перед всем белым светом:

Журавля тебе в небе, мой друг.
На протянутой к сердцу ладони.
отголоском прочитанный звук.
Твоей песни печальной не тронет.
Разухабистой буре - мечте
Да дано будет в снах разразиться
Как растянешь судьбу на холсте -
Так тебе все на свете простится.

И сердце мое успокоилось в твердой вере, что Господь услышал мою песенную молитву, и помиловал Андрюшу. Прошло много времени, прежде чем мы снова увиделись, и Андрюша благосклонно принял мое посвящение ему, ничего не подозревая об обратной стороне медали. Просто тогда ему понравилась другая моя песня - да не в этом дело. Передо мной стоял спасенный Андрюша - и я была счастлива!

Е. Фролова
www.golos.de