Однажды, лет пять назад, мы с Александром Дольским пошли на концерт Михаила Жванецкого. Был это один из полуофициальных творческих вечеров искрометного, неунывающего Михаила Михайловича в большом зале довольно приличного концертного комплекса Москвы. Зал грохотал и аплодировал, Жванецкий развлекал и развлекался, с отчаянной веселостью произнося свою изящно упакованную в юмор «крамолу».
Потом мы шли с Сашей по вечерней Москве и, вместо того чтобы продолжать смеяться, напряженно и грустно молчали. Нам было горько, тяжко: до нас бесповоротно дошло, что нас не смешили, не развлекали, нам обнажили кровоточащую исповедь о времени, о себе, о нас.

Я вспомнила этот эпизод не случайно. Лиричный, акварельный Дольский, Лель наших бардов, поющий безнадрывно, говорящий спокойно, с петербургской интеллигентностью и соразмерностью, - тоже являет собой сжатую пружину нервного чувства, пережитой и осмысленной горечи знания о жизни, впитанной и саккумулированной солнечной радости бытия.

Я люблю его и не делаю из этого секрета, хотя знаю, что есть мои коллеги, то снобистски, то еще по каким-то своим соображениям недобро относящиеся к Дольскому. Одни говорят: музыкант он неплохой, а вот тексты... Другие вообще не желают беседовать о Дольском, полагая, что все это - для молоденьких девиц или для неискушенной провинции.

Мы познакомились на Смоленской АЭС, куда приехали в составе шефской бригады выступать перед строителями.

До этого я знала одну песню Дольского, да и та - о, стыд! - оказалась бачуринской. Но Саша не обиделся, а через пару дней я уже напевала его песни, услышанные на встречах с нашими читателями и почитателями, и они так и остались во мне его музыкальной визитной карточкой, звуковым рисунком души. Я уже не могла жить без этой гаммы, этой музыки в себе. Я, как это было у меня и с Высоцким, не могла отделить слова от музыки, они слились в мгновение переживания, страдания и счастья, творимого только причастной к искусству по призванию, созидающей душой.

Самолет мой, крест нательный у аэродрома...

В этой прелестной песне для меня, без конца летающей по всем возможным трассам неба, так остро и памятно запечатлена и самолетная тоска по земле, по любимым на земле, и эта страсть неба, и бесстрашие перед самой жестокой и загадочной из всех бездн.

«Ладони на глазах», «Две женщины», «Одиночество»... Я никак не могла понять, почему Дольский поет - «но одиночество прекрасней!» Как-то спросила об этом у Саши. «Знаешь, видимо, вот что я имел в виду... Кто не может оставаться один, наедине с собою, не чувствуя при этом себя обделенным, обиженным, тот и с людьми будет всегда одинок. Трагически и безвыходно одинок».

Нет нужды пересказывать песни Дольского, их знают миллионы и, в отличие от некоторых ревнивых или спесивых моих коллег, любят. Я только хочу сказать, что особенно дорого мне. Замечательная песня «Прощай, двадцатый век!», полная надежды и горечи, прощающая и требующая... социально зрелая и значимая.

Исчезали Атлантиды, и династии, и боги... Невозможно исчисленьем сущность времени понять. В возраст нашего столетья уместились две эпохи:

Навсегда ему семнадцать и навеки сорок пять!

Появившаяся в еще «доперестроечный» период песня «Жестокая молодежь» лаконично и точно говорит о той нашей молодежи, которая была развращена и извращена тогдашней общественной ситуацией, направляемая незримой рукой «безумных стариков».

Я люблю высоко профессиональные полустилизации Дольского - «Господа офицеры», «Сегодня или никогда», «По улице Гороховой»... Я не могу их назвать стилизациями, добавляю приставку «полу», ибо в этих театральных, игровых, лукавых или грустных песнопениях Дольский присутствует тоже так лирически искренне, так полноценно, что момент достоверности перебивает, переигрывает формальные условия стихотворно-музыкальиой игры.

Люблю польский Цикл Дольского, в котором - доброе, чистое прикосновение к другой культуре, к другой истории, бережность и боль, нежность и правда. Мне нравятся иронические песни Дольского - «Враги». «Уважаемая совесть»...

У Дольского несколько раз были напечатаны стихотворные подборки. Помню публикацию, скажем, в «Литературной газете». Меня тогда особенно тронули стихи «Два мальчика на длинном берегу». Я знала их как песню, а прочитав глазами, услышала даже не музыку Дольского аккомпанементом к этим строчкам, а - музыку прибоя, крик чаек, музыку песка и ветра, музыку отцовской любви к юным сыновьям.

Много лет наблюдаю за тем, как работает Дольский, как буквально в поте лица добивается окончательности слов и отточенности их музыкального осуществления. Действительно, это тот случай, когда, как сам он писал, две женщины, две музы правят его трудом, любовью и судьбой.

Назвал я музыку любимою сестрою, поэзию - любимейшей сестрой...

Кто же он, Александр Дольский, - прекрасный музыкант, одаренный стихотворец? Не буду брать на себя функцию самой жизни, ибо все определяет в конце концов, она и никто больше. Но сам Дольский, однако, делающий со своей гитарой свободно и по-моцартовски счастливо, рукою мастера все, что ни пожелает, поэзию ставит - маленькой речевой частицей - в преимущественное перед музыкой положение. Этот трепет это рудокопское, пилигримское требовательное и всецелое отношение к слову уже само по себе поэзия.

И вызывает удивление равнодушное отношение издающих инстанций к книге стихов Дольского, которая, как чужой ребенок, все кочует по редакторским столам без всякой перспективы. Я знаю эту книгу, она оригинальна, полна философских, самобытных, добытых трудом и опытом сердца раздумий о жизни. Сейчас эта книга лежит в издательстве «Советский писатель». Может быть, в эпоху, когда что-то начинает значить и мнение читающей, воспринимающей искусство публики, она все же будет издана?

...Одна из самых дорогих для меня песен Дольского - «Ленинградские акварели». Мое «ленинградское» чувство - ибо, прожив в Ленинграде лучшие годы детства и юности, считаю себя ленинградкой, человеком, выстроенным, сложенным Ленинградом, - осчастливлено этими словами и звуками, этой строгой, возвышенной песней.

Она заканчивается словами, в которых - и прошлое дивного города, и сложность многих страниц его бытия, и сам он, город-человек, город-мир, город-мы, наша эпоха, наша жизнь, наше ужасное, нелепое, бесчеловечное - и самое человечное, жертвенное, сумасшедшее время:

...Кто-то кистью, кто-то мыслью
Измерял фарватер Леты.
Кто-то честью, кто-то жизнью
Расплатился за сюжеты...
Александр Дольский вот уже много лет честно, безоглядной отдачей своему делу, платит за трудный сюжет своей жизни. Его любят те, кому он служит, кому дарит свои песни. Пора бы воздать ему должное во всем, что он давно заслужил.

Римма КАЗАКОВА
"Неделя", 1989 г.
http://www.az.ru/lentchik/bards_pressa.htm