Александр Дольский об Аркадии Райкине

Вспоминать об Аркадии Райкине весело и легко. Писать трудно. Не только потому, что очень ответственно, но и потому, что он был человеком уникального таланта, очень сложным и психологически утонченным художником. Есть опасность трактовать ту или иную ситуацию, связанную с ним, слишком со своей точки зрения. Вспоминаю времена больших перемен в моей жизни, связанных с именем Аркадия Райкина и его маленьким знаменитым театром. Однажды в середине 1978 г. в институте, где я служил старшим научным сотрудником, распространяли билеты на спектакль Театра миниатюр «Древо жизни» с нагрузкой. Нагрузка, правда, была не тяжелая - билеты на пьесу Гольдони «Слуга двух господ» в (представлении Миланского театра комедии «Дель арте»). Народ не очень шел на этот спектакль. Посмотрел я сначала «Слугу», был ошарашен пластикой и музыкальностью итальянской драмы и свободным распоряжением пространством сцены и плоскостями кулис. Тогда, казалось мне, я понял, откуда произошло многое у Брехта и у Любимова. Затем на спектакле театра миниатюр, в перерыве на меня наткнулся ленинградский драматург Вениамин Сквирский, который уже сравнительно давно сотрудничал с Аркадием Райкиным. Он сказал, что Аркадий Райкин интересовался, могу ли я написать песни к новому спектаклю «Его величество театр». Я тут же зашел за кулисы и договорился о встрече. Через несколько дней встреча состоялась. Это было в Театре эстрады на улице Желябова. Аркадий Райкин был не один, еще было пять или шесть актеров его театра. Я сразу сообразил, что коллеги ему необходимы, чтобы оценить меня не только по собственному восприятию, но и по реакции других актеров. За разговором я спел несколько песен. В это время я имел более чем двадцатилетний сценический опыт. Знал и городскую и сельскую публику, выступал и в самых благопристойных залах, и помотался по убогим дырам. Любил аудиторию вузов и НИИ, знал и актерскую аудиторию и очень ее ценил за почти родственное сочувствие и точную реакцию. Но перед великим артистом я воспроизводил свои стихи и музыку первый раз. Две песни были на юморе. Слушатели смеялись. Я пел и одновременно соображал, что над моими строками смеется самый «смешной» в мире человек. Конечно, в мире, потому что, кроме Райкина, был еще только Чаплин, но лично меня Чаплин смешил все же меньше. Я понимал, что не так хорош и тонок мой юмор, как велико чувство юмора у внимающего. И поэтому моя песня кажется ему гораздо смешнее, чем есть на самом деле. Когда я закончил, он сказал: «Я не думал, что это так серьезно». Некоторые его фразы я запомнил со стенографической точностью, очевидно, потому, что они относились к моей профессии поэта и музыканта и говорили о тех предметах, которые я бессознательно считал главными в моей жизни и работе. Тут я понял, что мои опыты ему по душе и сотрудничество наше состоится. Жизнь моя приобретала новую неизведанную доселе тональность. Не следует забывать, что творчество поющих поэтов вообще и мое, в частности, не было тогда признано официально в нашей стране. К тому времени, как мы довольно многочисленной компанией появились в природе, социализм был уже развитым, т.е. он развивался до такого предела, что остановился и больше не развивался, и поэтому все ячейки улья были заняты, а новых не строили, так как это была вершина расцвета. И поэтому нам места не нашлось ни в Союзе писателей, ни в Союзе композиторов. В уставе Министерства культуры наша творческая специальность не значилась, в филармонических ее тоже не было. Нас не было на бумаге, а в нашем государстве это означает отсутствие в жизни. Все культуртрегерские, а в особенности идеологические фаланги интересовались нами только в отрицательном смысле - запретить, обругать, наказать, не пущать. Поэтому мое впечатление в легальную творческую жизнь на таком высоком уровне меня вдохновляло. Особенно потому, что это происходило через Артиста, а не через паразитические чиновничьи структуры. Что ни говори, в каком бы сознательном подполье ни находился творческий человек, всегда остается маленькая надежда приобрести и официальный статус, не жертвуя, конечно, при этом своим лицом. Будни мои наполнились ожиданием, когда Артист даст знак, и я начну с ним работать. К тому времени мое положение в институте было весьма необычным. Вот уже год, как я договорился с начальством, что они платят мне половину зарплаты, я выполняю работы на все сто процентов, но прихожу на службу тогда, когда это необходимо для дела, а не каждый день. Это позволяло мне заниматься стихами и музыкой и сравнительно свободно выезжать в другие города по приглашениям клубов. Начальник научного отдела нашего института Сергей Иванович Крестьяшин был архитектором, сам писал стихи и поэтому относился ко мне очень терпеливо и даже с симпатией. Но главное - я делал мою работу сполна и даже занимал места в соцсоревнованиях. Может быть, такие сведенья покажутся лишними, но без этого трудно объяснить, как я был уже совершенно готов изменить свою жизнь и как была велика деликатность Артиста, когда, приглашая меня в свой театр, он очень беспокоился о крушении моей научной карьеры. Он, как и все почти люди искусства, относился к науке благоговейно, считал ее высшей сферой человеческого духа. Но я-то к этому времени утратил уже все юношеские иллюзии к той отрасли отечественной науки, которой черт меня дернул увлечься. Моя область называлась - математические методы в экономике строительства. Наукой здесь оставалась только голая математика. Экономика не только не была наукой - это была просто партийная ложь, а строительство - убожество и позор. Соответственно складывались и человеческие и производственные отношения в этой среде. Огромное количество научных отчетов, псевдоисследований, заключений и научных предложений было просто никому не нужной макулатурой. Если это и претворялось в жизнь, то с гигантскими потерями и несчастьями для страны. Можно вспомнить только БАМ и жилые дома в районах землетрясения в Армении. А вообще примеров - тысячи. Все это следует помнить, чтобы понять, как я легко и радостно согласился работать в театре Великого Артиста, хотя он, приглашал меня, переживал, что пропадает моя диссертация и вся жизнь моя резко меняется. Но здесь я забежал вперед. А пока у нас начались встречи в Театре эстрады или дома у Аркадия Исааковича. Он говорил со мной о теме будущего спектакля, я писал варианты стихов для этой постановки. Он заставлял меня переделывать строку, строфу, а затем и все стихотворение. Я писал второй вариант, третий, четвертый. Сколько их было уже, не помню. Но всегда возвращались к первому с небольшими поправками. Это не было вопросом технологии. Аркадий Исаакович таким образом создавал стереоскопическую, многомерную картину темы, сам искал, прояснял что-то и для себя. Так было и со всем спектаклем. Он мог, например, репетировать какую-то миниатюру, часть спектакля, хотя всем актерам и ему самому в первую очередь, я думаю, на второй, третий день было ясно, что эта сцена в спектакль не войдет. Но зачем-то такая работа была ему нужна. Может быть, я ошибаюсь, но основательность каждого суждения Артиста была полнейшей. Если он чувствовал, что должен сказать «нет», то все зацепки «за» должны были быть испробованы. Я помню его разговор с одним из актеров о новой миниатюре, принесенной накануне автором. Его коллега горячо утверждал, что миниатюра плохая и репетировать ее не стоит. Маэстро возразил, — как можно утверждать, что вещь плоха, если она ни разу не сыграна на сцене. Надо попробовать сыграть, а потом уж решать, хорошо это или плохо. Я далек от мысли считать Райкина тугодумом. Его умению разглядеть то, что не видят другие, я всегда радовался. Здесь, как раз подобный случай. Было что-то такое в творении автора, что почувствовал Аркадий Исаакович и не смог заметить другой актер. Иногда такие решения — обязательно попробовать сыграть - объяснялись еще и библейской добротой Райкина. Хотел поддержать автора, который чем-то ему нравился. Помню один случай. В театре было немного больше десяти актеров. Это была вещь в себе. Все пригнано четко, у каждого свои роли, за мелкими исключениями, полное равновесие. Однажды в середине сезона пришли к Райкину два мальчика лет семнадцати, близнецы, выпускники, по-моему, харьковского театрального училища. Конечно, это были еще щенята и говорили с сильным малороссийским акцентом. Они с наивным нахальством предложили свои услуги Аркадию Райкину в качестве членов труппы. «Почему вы пришли именно ко мне?» - спросил он. «А нас нигде не берут», - последовал ответ. Аркадий Исаакович пожалел ребят и взял их в театр. Это были славные мальчишки, хорошо пели, играли на гитарах, искали свой репертуар. Райкин пытался ввести их в миниатюры, сочинял для них роли. Были мучительные репетиции, но ничего не получилось. Через полгола ребятам пришла пора идти в армию. Подходили сроки VI Всесоюзного конкурса эстрады. Шел январь 1979 г. Конкурс проводился в Ленинграде. Аркадий Райкин должен был быть председателем жюри этого соревнования. В очередной раз мы работали с Аркадием Исааковичем у него дома. Он спросил меня, не хочу ли я принять участие в конкурсе. Я не ожидал такого поворота, но видя, что вопрос не формальный, не нашел ничего лучшего и задал встречный вопрос: «А как вы думаете, мне это нужно?» «Это нужно людям», - ответил он. Конечно, Аркадий Исаакович думал в этот момент именно обо мне и очень хотел мне помочь, но, наверное, боялся меня хоть сколько-нибудь унизить своим ответом и очевидной благотворительностью. Потом он добавил: «Я уверен в успехе». Нужно сказать, что Райкин ни разу не видел меня на сцене. Я до сих пор не могу понять, откуда у него была уверенность в моих силах, он ведь слышал меня только дома. Сцена может резко менять впечатление от артиста по сравнению с домашними условиями. Сейчас мне трудно восстановить хронологию. Все последующие события произошли как-то одновременно. Не понимая законов нашего социалистического искусства, я вышел на сцену Всесоюзного конкурса отдельных фаланг весьма неорганизованной мафии нашей эстрады. Хорошо, что не понимал этих законов, и нервы мои тратились только на предсценическое волнение. В это же время я впервые вышел на сцену Театра миниатюр в одном спектакле с Аркадием Райкиным. Это случилось с простотой и прямолинейностью сюжета Голливуда. Звоню Райкину, чтобы договориться об очередной встрече по поводу песни к спектаклю, а Аркадий Исаакович говорит мне, что заболел Владимир Ляховицкий и спектакль сократился. Не соглашусь ли я заполнить некоторое время на пустующей сцене своими стихами и песнями под гитару? Сегодня! А я уж с первых звуков его голоса знал, что он скажет мне это. Приезжаю вечером за полтора часа до начала спектакля во Дворец культуры им. Кирова, что на Петроградской стороне, мотаюсь в нервной тоске за кулисами. За десять минут до начала, Райкин зовет меня к себе в гримерную, спрашивает, какие песни буду петь. Одобряет, что-то еще советует и все... Когда мне следует выходить, в какой момент спектакля - мне уже сообщает Ольга Василевская, ведущая спектакля. Я не задаю ни одного вопроса Маэстро в течение всей пьесы. И он молчит - никаких советов, уточнений, беспокойств по поводу моего первого выхода. Мой номер в начале второго действия, после монолога Аркадия Райкина. Он работает у рампы при закрытом занавесе. Оля подводит меня в кромешной тьме к центру занавеса. Стою. Сознание сумеречное, волнение на уровне стресса. К тому же я совершенно не знаю, как будет происходить мой выход. Ничего не репетировалось ни разу! Все решилось и произошло сегодня. Ольга стоит рядом, держится за правую половину занавеса и что-то тихо мне говорит. Я тихо не понимаю. Райкин заканчивает монолог. Теперь понимаю: он представляет меня. Делает это достаточно долго, чтобы я опомнился, и очень тепло, чтобы подготовить публику. Произносит мое имя. Оля оттягивает правую половину занавеса. Свет из зала освещает ее лицо, она мне улыбается и говорит: выходите! Спасибо, Оленька! Выхожу к Маэстро. Он кладет руку мне на плечо, как бы слегка обнимая, и продолжает рассказывать обо мне. Волнение убывает. К концу его выступления мои пальцы уже не бьет мелкая дрожь, и я могу извлекать звуки из инструмента. Публика видя руку Райкина на моем плече, переносит микроскопическую долю огромной любви к нему на меня. Это очень облегчает мое существование на сцене. Интересно ли это тому, кто читает? Мне эти воспоминания дороги. И у меня есть надежда, что это прочтут те, кто любил и любит искусство Райкина, и в силу одного этого им будет хоть немного интересно. Честно сказать, я с детства был уверен, что Райкина любят все. Даже те высокогниющие монстры, которых он осмеивал. Но много после, я убедился, что это не так. Я узнал, что есть русские люди. Не такие русские, как я. Я никогда не думаю о том, что я русский. А они только тем и занимаются, что думают, - мол мы русские. И на работе думают, и во сне, и когда пишут доносы и критические и политические статьи. Это очень трудно. На это уходит вся жизненная энергия, и весь талант, если он у них есть. И эти люди, конечно, как я убедился, прежде всего не любят Райкина за то, что его искусство как бы не русское. Был такой случай. Моей многодетной семье полагалось по закону увеличить жилплощадь. И начались мои ленгорисполкомовские унижения. Старая дама, которая выдавала квартиры, как настоящий романовский коммунист, обманывала меня несколько лет. Один раз вместо очередной справки я ей принес свою пластинку с аннотацией Аркадия Райкина. Думал - увидит, что такой человек написал обо мне хорошие слова — смягчится. Вот, говорю, Райкин, что обо мне написал. Она отвечает, Райкин плохой человек, он сорок лет нашего русского человека порочит и издевается над ним, может, это и искусство, но не русское. Я, конечно, опять ушел ни с чем. Но зато логику понял. Не русское это, по их мнению, все, что правда. А все русское - это вранье. Но здесь без чернухи не обойтись. Кривдой и словоблудием только преступления драпируются. Вот такая новая популяция народилась в русском народе за последние семьдесят три года. Одна радость - русские разные бывают. Таким образом, отработал я семь спектаклей. И каждый раз преувеличенный градус тепла ко мне со стороны Райкина, когда он меня представлял, немного снижался. Делал он это сознательно и очень тонко, понимая, что я становлюсь все уверенней и меньше волнуюсь. Его глубочайшее понимание психики актера, в частности, и человека вообще, проявлялось, по моим наблюдениям, много раз в разнообразных ситуациях. И каждый раз это было для меня школой. А был ли я в его глазах хоть раз глупцом или лаптем? Не знаю. Но однажды была такая история. Начали репетировать большую миниатюру-пантомиму. Аркадий Исаакович впервые предложил мне участвовать в сценическом действии. Раньше он никогда не пытался занять меня в сценах, не связанных со стихом и гитарой. А здесь мне нужно было изображать первобытного человека, который убивает дубиной своего ближнего, чтобы завладеть его подругой. Дубина была воображаемая, а подруга натуральная - довольно рослая, молодая, худощавая красивая дама. Весила она не менее 65 кг. Я ее брал за руку и, взвалив на спину, уносил за кулисы, очевидно, в свою берлогу. Системой Станиславского я не владел и очень боялся причинить неудобство или (не дай бог!) боль актрисе, поэтому уносил ее довольно осторожно и деликатно. На первой репетиции никаких замечаний и советов от Райкина я не имел. Он мне сказал только: «Хорошо!» На следующих репетициях я стал получать настойчивые советы делать все смелее, быстрее и жестче. Я ходил сутулясь, опустив руки ниже колен, и делал зверскую морду. Актриса визжала и хохотала. Этот эпизод повторяли от трех до пяти раз. В конце репетиции Райкин делал всем замечания, иногда довольно жесткие. А потом говорил: «А у Саши все хорошо». Я был очень доволен, и не о чем не догадывался. Даже не выдерживающая серьезного тона сцены актриса не смогла натолкнуть меня на подозрения. Все раскрылось только через два года, когда я уже уволился из театра и пришел на один из спектаклей как зритель. Актеры мне рассказали, в чем тут был фокус. Они получали большую радость, я бы сказал - гносеологическое наслаждение, наблюдая за моей грубой и искренней игрой. Аркадий Исаакович сидел невидимый в темноте зала и тихонечко хохотал. Комический эффект достигался, как мне объяснили, полным несоответствием моего гражданского образа той задаче, которую я так старательно решал на сцене в этой миниатюре. Я всегда был человеком крайне сдержанным и солидным, не вступал по своей инициативе ни в какие разговоры, не задавал никому без надобности вопросов. Так Аркадий Райкин и все актеры воспринимали меня. Честно говоря, мне всегда очень хотелось быть интеллигентным человеком. Для Райкина полной неожиданностью явились мои могучие старания изобразить полуживотного человека, примата. Ему невдомек было, что во мне жил еще и другой человек (как, наверное, в каждом живет не одно существо). Детство мое, проведенное почти целиком на улицах большого города, в стране, пронизанной насквозь тюремной атмосферой, лексиконом зеков, слухами об убийствах, детство в компании таких же полубеспризорников, плутов и ерников - осталось во мне и никогда меня полностью не отпускало. И именно в детстве надуванием губ, специальной походкой я научился изображать то ли гориллу, то ли еще что-то обезьянье. Это и углядел во мне Райкин, не зная первоосновы такого - перевоплощения. Когда Игорь Еремеев открыл мне этот секрет и стал извиняться, я с удовольствием обнаружил, что не ощущаю никакой обиды. Игорь сказал: «Вы, Саша, приносили нам и Аркадию Исааковичу много радости». Это не мало, - подумал я, и не стал сердиться, а наоборот, почувствовал веселое сердце. Период моей работы в театре Аркадия Райкина подходил к концу. Я не помню, определялось ли это контрактом, но самому мне стало тесно в рамках 10-12-минутного номера. Меня звали в другие города. Уйти из театра было нелегко. Аркадий Исаакович привыкал к людям и расставался, мне кажется, тяжело. Мне во всяком случае потребовалось длительное время, чтобы получить согласие Маэстро. Расстались мы тепло. Период моей работы с Аркадием Райкиным - светлейший в моей жизни... Эта была сфера жизни, где я приблизился к Свободе и Свободному Творчеству. Это было так далеко от тяжелого духа коллективов, погруженных в кислоту партийной идеологии, фальшивых собраний и нерентабельной обязаловки социалистических мероприятий. В свое время бытовал такой анекдот. Студент XXI века спрашивает у преподавателей истории: - Кто такой Брежнев? - Был такой мелкий политический деятель в эпоху Райкина. Эпоха Райкина проходит. Она сыграла свою роль, подготовила наши дни, наши перемены. Аркадий Исаакович, я думаю, во многом содействовал гибели своей эпохи. Но когда я вспоминаю его, то прежде всего вижу доброго, мудрого, всегда немного нездорового, красивого человека, а уж потом талантливого борца с безжалостным идиотизмом большевистских феодалов. История не только российского искусства, но и история России будет неполной без Аркадия Райкина. А я буду помнить его до смерти. Мне он подарил Свободу от печального сумасшедшего дома советской науки, свободу жить в согласии с моей душой.

  версия для печати 
 

 03/01/2001