Екатерина Болдырева

«Зеленоглазая русалка, Королева Мэйв»
Вам, зеленоглазою наядой петь, плескаться у ирландских скал» - эти слова Александра Блока, посвященные Зинаиде Гиппиус, сказаны как будто о ней.
Она - настоящая сказочная красавица, королева фей с колдовскими зелеными глазами, от чар которых дано спастись не каждому.
В ее голосе - низком, волнующем, «обжигающем», кажется, слышен и звон индейских монист, и шелест Аленушкиной ивы, и шум прибоя, бьющегося о суровость древних ирландских скал…
Дмитрий Дибров назвал ее «суперме-га-звездой», и он был прав.
Ее мастерская подобна сокровищнице Али-Бабы - алмазы лирики, ожерелья легенд, сапфиры философии, золотые крупинки повседневности...
Кто она? Богиня «авторской песни новой волны», куда ее обычно относят, и чему она до сих пор удивляется? Если так, то ее песни - самое красивое, что появилось в авторской песне за последнее десятилетие.
Ее музыка - Авторская с большой буквы. Босанова и реггей, этника и джаз, рок и фламенко… Прихотливая и страстная мелодия, отданная ею в пространство, долго звучит где-то в глубинах подсознания, будоража самые потаенные струны сердца. Мечтой о невозможном.
Ее, лауреата 22 фестиваля им. В.Грушина, Гран-при Международного фестиваля «Радио Шансон 2005», однажды назвали «светлой Земфирой». Куда там! Земфиру узнаешь с первого такта. Предсказать, какой новый стиль станет плотью и кровью новой песни нашей героини, невозможно. Как это у нее получается? У нее получается.
Ведь она - Катя Болдырева. Простите, Екатерина. Екатерина Болдырева.
Екатерина Болдырева родилась в Казани, которая до сих пор остается ее самым любимым городом в мире. В три года уже написала первую песню с припевом: «до свиданья, лето, до свиданья, горы, до свиданья, хижина моя...»
Мама тогда больше всего поразилась, откуда девочка знает слово «хижина». Неудивительно, если первыми стихами, услышанными от мамы еще в колыбели, были сказки Пушкина. Кстати, как тогда, в детстве, так чаще всего и сейчас, первой к Екатерине пришла музыка. До слов.
Повзрослев, Екатерина плела фенечки, бредила ирландскими сказками и Толкеном, мечтала о демократичном братстве всех со всеми. Лето, база отдыха «Ветерок». Солнце, небо и ни с чем не сравнимое счастье погружаться в воды Волги (позже Екатерина все-таки сравнит его - с полетом!), и - четыре девчонки, объединенные любовью к «Биттлз» и нелюбовью к гопникам. По окончании лета дружба навеки и разговоры до утра оформились в идею создания группы «Wind». Правда, когда на одном из бардовских фестивалей их группу, ставшую лауреатами, обозвали «Шурупами» (то бишь «Винтами»), название пришлось перевести на русский - «Ветер».
Четыре хоть и «строящие», но играющие «в унисон» гитары (правда, голосовых партий, надо отдать должное создательницам, было уже три) - так выглядел «Ветер» на первых концертах. Музыка и тексты увлеченно придумывались сообща, почти как у кумиров «битлов» - тогда казалось, что в этом такого - все сочиняют, значит, и мы можем! Счастливый закон гениальности детства.

Через Кирляндию — к звездам! Интервью с Екатериной Болдыревой
Опубликовано: 1 июня 2006 г. Бэла Гершгорин
Нью-Йорк

Номер 11 (70)
Рубрики:

Мне сказали на нашей священной слетовской полянке в Блумсбурге: “Катя Болдырева, новая российская рок-поп-бард-звезда!” — и страшно изумились: не знаешь? Лауреат Грушинки, Гран-при международного конкурса авторской песни радио “Шансон”... Ну, изумляться, положим, нечему: небосклон усеян звездами щедро, но нынче, как известно, и Груша — не вполне Груша, а “Шансон” — вообще радио своеобразное, вы еще скажите “Фабрика звезд”... Однако человек приехал на слет авторской песни Восточного побережья Америки — значит, это уже по другому, не “фабричному” ведомству.

Тонюсенькая высокая русалка с гитарой полновластно царила на сцене. Микрофона ей не требовалось: вокальная школа хотя и не классическая, но голос сильный, “народный”. То, что играла и пела российская гостья, поражало: мелодии звучали головокружительно свободно, ничего ожидаемого, аккомпанемент был многоцветным, совсем не “дамским” и весьма далеким от дежурного “каэспэшного”, какие уж там классические три аккорда...

Трудно было не заметить: написанные Катей же тексты песен густо, как земшар, заселяют люди: друзья, родные, возлюбленные, конкретно поименованные, с конкретными заморочками и преференциями. И сама она словно выглядывала из-за занавеса своего театрика: “Грусто сегодня Катеньке — Катя рисует квадратики...”

Концентрические круги млеющих поклонников мешали тогда приблизиться к ней, а работа локтями всегда была моим слабым местом — потому знакомство тогда не состоялось...

Год пролетел буквально шумом поезда в ушах — как же все в этой жизни быстро... Но звездная Болдырева осталась совершенно прежней — и не погрузнела, и не одомашнилась. Перемещения с одного полушария на другое явно ее не отяготили, несмотря на крутизну сегодняшней планиды — фестивали, концерты, работа в студии над дисками (их уже добрых восемь — при изрядном количестве еще не записанных песен). Но по весне она снова появилась в Новом Свете, с верной гитарой и верным любимым “солнечным медведем” (Андрей Хорлин, по счастливому совместительству — продюсер Катиных гастролей, дизайнер ее дисков).

Вот эта уличка, вот и гостеприимный бруклинский дом, вон и она на крыльце — в неизменных джинсах, на огненной голове — экзотические фиолетовые бигуди: работа над образом перед вечерним концертом, колоритно и без комплексов.

Катя полна радостного и ироничного ожидания — не удерживаясь, задает вопрос первой:

— Вы, конечно, хотите знать, бард ли я...

Наш колокольный смех в ливинг-рум.

— Ну, хорошо, если у моих коллег других вопросов нет и вы уже готовы, ответьте на этот...

— Люблю всякую хорошую песню. От хорошей душа тает. Ответила?

— Почти. Но позвольте, я все же спрошу от себя, а не от профессионального цеха: как по-вашему, имеют ли для творчества значение факты биографии, все эти “родился-женился”? Например, Вероника Долина считает, что биография должна быть интересной, а Михаил Щербаков настаивает на тривиальности собственного бытия, на полном отсутствии каких-либо ярких внешних событий...

— Не могу сказать, имеет ли значение для моих песен тот факт, что я закончила с отличием казанское ПТУ по специальности “татарская кожаная мозаика”. Или что продавала тюбетейки, занималась ювелиркой, преподавала гитару, выходила замуж в семнадцать с половиной лет... Имеет значение, пофигу человеку происходящее извне или не пофигу! Если нет — тогда из интраверта получится Окуджава, из экстраверта — Высоцкий.

— Хорошо бы, конечно, чтоб только так... Интраверты бывают всякими, да и экстраверты случаются хорошие и разные — вроде Розенбаума...

— Ну, чего вы... Правильный он пацан, харизматичный. Но для меня авторитет, даже кумир, хоть и “не сотвори”, — Гребенщиков! Человек-вселенная! Несет в себе концепцию целого мира. И он его не создавал — этот мир существовал как данность, он его лишь воплотил. Правда, когда выпал случай, знакомиться с БГ не пошла. Ну, не пошла... Точка, конец цитаты.

— Ну, хорошо, кумир воплотил мир. А кто и как объяснил вам, что есть хорошая песня, кто научил так владеть гитарой?

— Было мне лет одиннадцать, отдыхали с подругой Машенькой на турбазе. Она знала три гитарных аккорда, я ни одного — переняла эти три. До этого исполняла какие-то стишки-песенки под фортепиано, такое салонное. И еще обучалась на скрипке. Но компания-то дворовая — значит, ни тот, ни другой инструмент не годились! Стала изобретать гитарные аккорды сама, но руку ставила, как привыкла в музыкальной школе: между скрипкой и гитарой разница велика. На конкурсе художественной самодеятельности подошел человек — в ужасе: “Девочка, что у тебя с пальцами? Приходи к нам в клуб, я тебе руку поставлю, ты же ее всю выкрутишь!” Вот так попала с тремя одноклассницами в казанский КСП “Луч” под крыло в Валере Леонтьеву — группа “Уленшпигель”, город Казань, не путать с Леонтьевым-иконой. Руку в итоге поставила — и тут взвыла учительница по скрипке: или-или, выбирай, дорогая! Я попыталась уговорить маму: зачем мне скрипка, если есть гитара? Мама пообещала, что в этом случае уведет из дому собаку. Так бросить не вышло, за что мамочке по сей день огромное спасибо.

А Валерка с первой встречи в клубе давай нам петь — вначале про голубое такси, из серии “ты ушла, я грущу...” — а потом луферовскую “Не плачь, дядя!” И задает ваш вопрос: какая из этих двух песен хорошая? Девочки разочаровали и его, и меня: их приворожило это такси. Ну, а мы друг друга поняли.

— Вероятно, нашелся тот, кто объяснил вам про плохое-хорошее в поэзии и до Леонтьева?.

— Мамочка. Она почему-то считала, что лишена слуха и голоса — потому не рисковала петь мне колыбельные песни — вместо этого читала поэмы Пушкина. Младенцу, представляете? Я с тех пор “Руслана и Людмилу” почти наизусть знаю. Рассказывают, что года в полтора я как-то раз заговорила пушкинским стихом и проболтала так часа полтора, не запинаясь и не считая, что это трудно. Поэзия-то подчинена фонетике, мне и сейчас первой приходит в голову мелодия, текст — вторичен.

— Тише, Катя, бардье услышит — убьет...

— Не надо меня убивать, мне самой смысла-то еще как хочется! Потому хожу и думаю, что было в жизни похожего на пришедшую мелодию. Ходить так можно очень долго. Вот недавно явилось нечто, вертится в мозгу — и ни во что не разрешается. Я уже Саше Маркману, поэту-философу, в Калифорнию была готова звонить: напиши стихи! Позвонить так и не собралась — получилось в итоге свое. Про Америку

— Спойте...

(Без слов берется гитара. Странная песня, с горьковатым парадоксом: “Скоро вернемся сюда — дай мне проститься навек...” В мелодическом строе что-то неуловимое от кличей американских аборигенов — хотя, видит Бог, ладов народной индейской музыки в моей собственной музшколе не преподавали).

— У вас в песнях много того, что вы сами называете “этникой” — в мелодическом хроматизме, в сценическом “прикиде”... Тоже из клуба “Луч”?

— “Если спросите, откуда...” Никого не обожаю так, как индейцев и кельтов! Первая моя любовь — дворовый вождь племени Красных, кажется, гор. Это до шести лет я была домашней девочкой, а потом, когда бабушки не стало, превратилась в дворовую. Росла, кстати, в самой криминальной школе района — но вовремя оказалась, что называется, не в бандитской теме. Хотя вполне реальный пацан предложил мотаться с ним, и полгода это продолжалось (Катя произносит “ма-та-ца”, врастяжку, много чего интонационно проясняя).

— Вы явно не выглядите чопорной барышней, однако до сих пор говорите “мамочка”. Маму не шокировали ваши вольности?

— Были времена холодной войны, были и горячей: из меня в свое время получился классический негативный подросток. Но вышла замуж — и все вмиг улеглось, наступило полное взаимопонимание с мамой. Она, например, понимала, что я, без фанатизма балуясь алкоголем, никогда не стану пробовать наркотики, ни-ког-да. Ей и мой диск “Кирляндия” вполне по душе. Там песни — это вроде изысканной закуски, фона к душевной пьянке, ничего постыдного. Это как в компанию, где только пиво, принести пакетик кальмаров. Мама — первая поклонница моего творчества, но при всей любви очень остро реагирует на неточности. “Замечательная у тебя песня, но если вот это слово заменить...” Она — инженер-физик-лирик, на порядок образованней меня.

— А ваши собственные университеты?

— Хотела на математический факультет — оказалась в Институте культуры. Поступали с подругами на эстрадное отделение — ансамблем, четверкой отважных. Не прошли и расстроились страшно, но потом утешились, потому что речь-то шла о татарской эстраде — это мелким шрифтом было в объявлении о наборе, мы и не заметили... Смешно. В итоге год проучилась на дирижерско-хоровом отделении и поняла, что народ мне там активно не нравится. Потом была рок-группа, обалденный клавишник Дима Ливанов, собственный мой муж с хорошим, хотя грубым голосом, иногда снисходящий к моим песенкам. Занимались мы, как сейчас понимаю, поп-роком, на уровне Земфиры, типа: “У тебя вишневая “девятка-а-а...” — а казалось, глубоко копаем. Вернулась потом в Институт, на культурологический факультет — заочно, чтобы не видеть больше “окультуривания” масс, очень плохо оно действовало.

— А с какого момента вы начали писать стихи, которые могли бы всерьез назвать стихами?

— Ой, да так я себя не оцениваю вообще! Еще не начала всерьез, если хотите. Всерьез — это Пушкин, глубинный слой сознания, мезозой. Бродский — хотя готова с ним спорить, когда холоден. Соснору люблю, но сейчас он кажется слишком легковесным, птицы одни... Можете удивляться, я и Шевчука люблю, есть у него мощные стихи. Он почетным гостем Груши был, во хмелю стал призывать: “Барды, я тоже бард, но главного в поэзии не нашел. Ищите вы!”

— На этой Грушинке 2002-го года вы и проснулись знаменитой?

— Целенаправленный Стас Аршинов привез Болдыреву делать лауреатом. И потащил меня на гору с песней, которая стала уже собственным кошмаром. Во всех концертах звучит эта раздражающая просьба: “Спойте “Мои глаза!” Я им: “Люди, сколько можно, столько всего нового появилось!” — нет, хотят “Глаза”, и чтоб подпевать, коллективно... Ну и Стас туда же. Я в отчаянии: “Зачем на гору с этим, это же юморное шоу, шутка”... Но куда было деваться. И опять случилось в жизни важное: подошел человек, с которого начался новый отсчет времени. “Девочка, хочешь позаниматься режиссурой песни? Давай самую непонятную твою возьмем — она должна быть доступна! Не разжевана, а правильно донесена!” Взяли действительно малопонятную, “Северный Полюс”, — и оказалось, что предельно естественные вещи на сцене необычайно сложны, и им действительно надо учиться. Человека звали Михаил Яковлевич Вейцкин, пусть будет благословенна память о нем. Он давал мне серьезнейшие настоящие уроки — а на вопрос, как расплачиваться, отвечал легко: “Когда будешь зарабатывать большие деньги — тогда отдашь...” Это он создал группу авторской песни на отделении эстрадно-джазового вокала в московском Институте современного искусства, где я сейчас занимаюсь и по окончании которого стану, выходит, дипломированным бардом. И буду весь остаток жизни расплачиваться.

— Первый диск ваш называется “Колдуны” — тоже срежиссированный образ?

— Нет, это поклонение силе, которая не ждет другой силы в помощь себе.

— Рискну все-таки предположить, что колдуны, ведьмы — некая дань модным образам. Весьма популярные дивы кокетничают со страниц журналов: хочу, дескать, быть ведьмой, стервой... И вы хотите?

— Ну, что вы... Во-первых, это абсолютно разные вещи. Ведьма — сестра ветра. Захотела стать ею — пожалуйста, становись, но мир тебя потеряет. Ведьмы — существа темные, но не потому, что желают кому-то зла — просто не хотят, чтоб их видели. А стервозность — это напоказ, это стремление продемонстрировать в мелочах силу, будучи слабой. Не мое. Стервозность и бытовое хамство — то, чего больше всего не могу терпеть в людях.

— Но ваша песня “Девочки” написана, простите, явно стервочкой. Жесткая песенка...

— А-а, это результат наблюдения за теми самыми окультуренными. Девочки-однокурсницы в институте имели одно желание — спихнуть зачет, но такими важными были, но надменными! “От двадцати до сорока девочки смотрят на жизнь свысока...” А чем они на самом деле больны, я знала. “Окна темны, как весенние лужи, девочкам хочется каждой по мужу...”

— Это преступление — думать о замужестве?

— Полноценный человек ни в какой замуж не хочет! Ну, нельзя этим болеть, отпугивает, да и унизительно. Я была больна два с половиной месяца, перед первым своим браком — все, иммунитет.

— Знать, оттого важным девочкам и явилась зеленоглазая, которая отобрала надежду и собирается завести сынка или дочку с предметом чужой страсти. А потом будет жалеть эти самые “незамужние спины”. Я точно пересказываю вашу песню?

— Спасибо, вполне.

— И это официальное заявление — не стервозность?

— Это сила.

— Сдаюсь.

http://www.ledaunion.com/phorum/read.php?pid=250013