Предлагаемая вашему вниманию публикация представляет собой «портретные зарисовки» участников южно-российского «экологического андеграунда», которые в начале 80-ых гг. в Ростове-на-Дону (а точнее, неподалеку от него, в археологическом музее-заповеднике, в городе Танаисе) стали выразителями нового «независимого поэтического направления». Это направление (или движение) получило название «Заозёрной школы поэзии» (чьё название, к слову сказать, упомянутое в энциклопедии ЮНЕСКО, возникло по аналогии с «Озёрной школой» английских романтиков). «Школа» была основана пятью поэтами: Владимиром Ершовым (автором Поэзии.ру и представленных «зарисовок»), Геннадием Жуковым, Виталием Калашниковым, Игорем Бондаревским и Александром Брунько. В 1990 г. в Ростиздате был выпущен единственный на сегодняшний день сборник поэзии «заозёрцев» «Ростовское время», одной из первых попыток создания антологии поэзии южно-российского андеграунда.


ЗАОЗЁРНАЯ ШКОЛА ПОЭЗИИ
ПОПЫТКА ГРУППОВОГО ПОРТРЕТА

ПРОЛОГ

Так называемая «Заозёрная школа поэзии» была основана в Ростове-на-Дону в самом начале восьмидесятых годов прошлого века поэтами Геннадием Жуковым, Виталием Калашниковым, Игорем Бондаревским, Александром Брунько и автором этих строк. Возникла она не как кружок заговорщиков, ниспровергателей или нонконформистов - сам факт её существования являлся отрицанием тоталитарной литературы, пускай и в отдельно взятом регионе. Поэтов, образовавших эту общность, объединял не стиль, не манера, не приверженность к каким-то общим ценностям и идеалам, и даже не близость мировоззренческих позиций - скорее всего, это было узнаванием по дыханию, по долгому пристальному взгляду, по красноречивому молчанию. Подобное притягивается подобным.
Если бы не музей Танаис, куда их в восьмидесятом пригласил тогдашний директор Валерий Чеснок, то эта тусовка "отщепенцев" никогда, может быть, и не была бы признана как некое литературное явление. Они бы так навсегда и остались компанией городских эстетствующих стихотворцев, собирающихся по забитым книгами квартиркам, мастерским художников и, как мятежные гладиаторы, под трибунами стадиона "ТРУД". Но вот сложились числа, и они очнулись "среди тихих рек, поросших камышовой гривой", в дельте Дона. Здесь, среди руин античной фактории, на задворках империи, "в глухой провинции у моря", их полушутя, полупрезрительно обозвал "Заозерной школой" какой-то, ныне забытый, "рабочий поэт" на вечернем построении "донской литературной роты", как когда-то назвал Ростовское отделение союза советских писателей Михаил Шолохов.
Прозвище неожиданно прижилось. Оно начало жить своей, непредсказуемой и таинственной, жизнью и стало своеобразным брендом универсального экологического андеграунда Юга России. Тяга к ремёслам, бодрящая смесь эпикурейства и аскетизма, любовь и ревность, подённая монастырская работа под палящим киммерийским солнцем и дионисийские ночи у языческих костров - всё это подпитывало капризную городскую музу, с трудом привыкавшую к грубым одеждам и экспедиционной кулинарии.
И вот однажды самым молодым из них стало тесно в Танаисе. Их звала и манила Евразия. Их кибитка качалась и скрипела по каменистым дорогам Крыма, их одежды впитывали пыль и запах столиц и провинций, бардовских караван-сараев и фестивальных торжищ. Их единственно верной подругой оставалась только гитара. Они пели и скитались по Млечному пути, они несли имя Танаиса по свету и только иногда до оставшихся на хозяйстве аксакалов с голубиной почтой долетали от них вести с бивуаков и стоянок. Как бы сами собой у любимых женщин рождались от них закаленные дети, привозимые в Танаис каждое лето и растущие на горячих руинах, как степные цветы.
Те, кто никуда не уехал, оставаясь под флагманским штандартом, то и дело встречали в Танаисе неприкаянных пилигримов, скитающихся по округе с восторженными глазами и бормочущих бессмертные строчки танаических стихов. Их отлавливали, давали еды, отпаивали чаем и устраивали на ночлег, а после, отдохнувших и немного пришедших в себя, расспрашивали о запропавших в столицах братиях и сестрах, нимало дивясь тому, каким сказочным и таинственным представляют они всё, что связано с этими местами, наслушавшись от кочевых танаитов стихов, песен и историй, написанных или произошедших в Танаисе.
Вот так, с годами, "Заозёрная школа" и археологический музей Танаис стали синонимами. И, как синонимы, они высечены на скрижалях российской контркультуры, упорно не замечаемые штатными литературоведами и критиками, которые в угоду конъюнктурному эстетству и заумной псевдоинтеллигентской вкусовщине пестуют и подсаживают невесть откуда взявшихся литературных выкидышей и отморозков. Остался проигнорированным ими и коллективный сборник "Ростовское время", изданный Ростиздатом в 1990 году. Это была первая и единственная попытка антологизировать южнороссийский поэтический андеграунд.
В "Заозёрную школу" невозможно "вступить", как в Союз писателей, или быть из неё исключённым; она - как древний клан или как маленькое племя, и выбыть из неё можно только в одном известном направлении. Но и там твою грешную усталую душу то и дело будут окликать оставшиеся, будут читать твои стихи, ревновать к тебе своих возлюбленных и рассказывать про тебя всяческие смешные дурацкие небылицы.
Как же всё-таки им всем повезло друг на друга: ни бедность, ни деньги, ни слава, ни женщины не смогли разорвать их круг. Они со временем стали видеться всё реже, но невидимая дольнему миру связь между ними с годами становилась всё крепче и надёжней, они окликали друг друга через пространства, каждый раз убеждаясь, что строй не нарушен, что всё ещё летят вместе.


ИГОРЬ БОНДАРЕВСКИЙ

«...где хуже татарина
лишь Бондаревский один…»
Виталий Калашников

С Игорем Бондаревским я познакомился, сверзнувшись с двумя «огнетушителями» "Агдама" в подвал к ТЮЗовским монтировщикам в 1977 году, где он этим самым монтировщиком и работал. Сначала отношения у нас с ним вроде бы и не заладились, видимо, по причине того, что он сразу же и без колебаний принял меня за тайного агента КГБ. Но довольно быстро, к окончанию второй бутылки, эти подозрения улетучились, как винные пары на морозе. Потом всё чаще стали видеться с ним на различных литературных тусовках и сборищах, на выступлениях в университете, в ВТО. После второго стакана в актёрском буфете или на античной фазенде он начинал ревновать ко мне всех своих жён, а после третьего - и всех моих, неминуемо переходя на ненормативную лексику и прочие гениталии и становясь натурально невыносимым. В полном смысле этого слова.
Как рафинированного интеллигента Игоря всегда тянуло к простому народу. Он работал плотником в ЖЭКе, монтировщиком в детском театре, каким-то рабочим на каком-то заводе. Поэзия Игоря поразила меня нарочитой угловатостью формы и какой-то гениальной душевной непричёсанностью. Удивляла присущая только ему манера чтения вслух своих, да и чужих, стихов. Чужие стихи при их чтении Бондаревским начинали казаться его собственными - так сильно владеет он видением скрытых нюансов текста.
Так же, как манера чтения, отличаются и его стихи, аскетичные, написанные с использованием минимума средств. Эта лапидарность сродни гениальному искусству неолита. Конечно же, бросается в глаза общая культура и образованность автора. Сразу видно, что эталонами ему служили высочайшие вершины европейской лирики. Жаль, что в последние годы Игорь пишет в основном только прозу. По моему мнению, его поэтический потенциал нисколько не уменьшился, а наоборот, окреп, как хорошее вино с южных склонов Крымских гор.


АЛЕКСАНДР БРУНЬКО

Дождливым ноябрьским вечером 1977 года случилось мне засидеться в актёрской курилке мужской половины ростовского ТЮЗа. Неожиданно в дверном проёме, сквозь пелену табачного дыма на мгновенье появился чей-то невероятный профиль: маленькая донкихотова бородка, застывшая в стоп-кадре рука, приглаживающая непослушную кудрявую шевелюру, красивое и какое-то несовременное лицо.
- Кто это? - спросил я.
- Брунько, монтировщик, - ответили мне.
Это был первый в моей жизни подлинный состоявшийся русский поэт во плоти, с которым меня свела переменчивая литературная судьба. И стоило мне столько скитаться по Руси, терпеть нужду в Москве, коченеть в заполярном Мурманске, плутать по тайге под Архангельском и сомнамбулой левитировать над ночным Питером, чтобы, вернувшись в Ростов, встретить его в самом неподходящем месте. Мы подружились, сразу и навсегда, мы дружили стихами, воспоминаниями, женщинами, книгами, делились последней строкой и сигаретой, натаскивали молодняк, и черт нам был не брат. Александр считал своим учителем Галича и в очередном подпитии донимал меня одним и тем же стихотворением, отъявленно талантливым и оттого, при частом повторении, мучительным. Он искренне не любил советскую власть, и она платила ему той же монетой. Вызовы в КГБ, слежка, милицейские облавы по чьему-то наущению, (в кинозале вспыхивает свет: - Брунько, на выход!), негласный запрет публикаций, насильственное водворение в ЛТП (кто по молодости не знает - лечебно трудовой профилакторий лагерного типа). И вдогонку - год тюрьмы "за нарушение паспортного режима", но это уже на заре "перестройки". И всё это на фоне бесприютности, патологической непрактичности, бездомности, нищеты, голода и хронического алкоголизма. По-моему, всё это покруче, чем 101 километр и вполне тянет на "Нобеля", при прочих равных.
Иногда, каюсь, грешен - старался незамеченным протечь мимо Брунька, бдящего "на боевом" посту у магазина "Океан" на углу Энгельса и Семашко. Иногда, гребя мимо, видел его сидящим на лавочке у остановки троллейбуса трезвым, вычитывающим с карандашом в руке чью-то рукопись. Но чаще, когда встреча становилась неизбежной, и карман прожигал лишний «червонец», мы брали с ним вина и шли на какую-нибудь детскую площадку или в дебри городского сада и, перебивая друг друга, читали новые стихи и делились последними новостями. Он искренне восторгался моими виршами... Добрый человек...
Иногда, промокший, как бездомный породистый пёс, голодный, без паспорта, без шапки и кашне, он вываливался из этого своего кошмара в мою городскую мастерскую или в мой недвиговский курень и Господь давал мне шанс в полной мере проявить и испытать моё терпение и милосердие. Через пару дней мы уже могли спокойно общаться, доигрывать бесконечную партию в шахматы, заливаться крепчайшим чаем, давиться казёнными пельменями и благодарить судьбу за этот праздник. Эх, Александр Виленович, на улице темно...
Вот он и сейчас бредёт, хранимый музой, по Богатяновке или по Нахичевани с авоськой пустых пивных бутылок и с новыми стихами в башке, с растрёпанной ветром седеющей шевелюрой и почти всегда слегка трезвый. Вот так, медленно и обречённо уходит в бесконечность легенда и гордость завтрашнего Ростова, нищий городской поэт, воспевший сей город с нежностью и любовью и не ждущий от него ничего, кроме ментовского пинка. Отдаст ли когда-нибудь этот город и эта страна свой долг Поэту во своё же спасение?
По причине его неуловимости и у меня так и не нашлось возможности испросить у него разрешения на публикацию его стихов, ежели таковая случится, но уверен, что в претензии ко мне он не будет, да и какая может быть претензия от гражданина, которого нет.


ГЕННАДИЙ ЖУКОВ

И был обычный ростовский вечер конца лета 1975 года. Сцена театра юного зрителя. Скоро спектакль. Дают, кажется, "Драму из-за лирики" по В.Розову. За дверьми зрительного зала, в коридорах, нарастает нетерпеливый говор и беготня подрастающего поколения. С видом маэстро, в берете, прохаживаюсь по сцене с кисточкой и закрашиваю тёмно-коричневой гуашью свежие царапины и сколы на декорациях, появившиеся, как всегда, по неаккуратности и нерадивости господ монтировщиков, измученных "Агдамом". В какой-то момент (о, судьба!) в поле моего зрения попадает молодой монтировщик с вытаращенными глазами, прущий прямо на меня огромную огудину, кажется, в виде какой-то архитектурной детали.
- Ну-с, молодой человек, и как вам этот вечный праздник? - спросил я у него. Он как-то обалдело посмотрел на меня, закивал головой и ответил что-то невразумительное, а я взял да и пригласил его в свою декорационную мастерскую на третьем этаже. Не успел он там появиться, как тут же был послан за пивом... своей будущей женой Ингой Маневич, работавшей у меня декоратором. Конечно, он стал моим другом, моим младшим братом, мы сутки проводили в метафорической эквилибристике, задавая друг другу темы и первые строчки стихов, распивая бесконечные чаи и засыпая посреди начатой фразы. Я перезнакомил его со всеми поэтами и поэтессами, которых знал, я втащил его в этот энциклопедически - филологический мир, в котором и сам то оказался не так уж давно. Нас приняли не сразу, была еще, видимо, ощутимой некая печать плебейства, моя - после морского флота, его - после армии. И кто ж тогда мог знать, что этот смугловатый, с глазами на выкате, недавно дембельнувшийся из армии парнишка, до службы "лабавший" на танцплощадках Битлов в ВИА, станет через какое-то время Геннадием Жуковым, нашим акыном, голосом наших сердец. Как гуру, умудрённый жизнью, восточной философией и боевыми искусствами, уводил он за собой древние народы и превращал свои выступления в ритуальные камлания в стиле "спиричуэлс". Это от его баллад замирала "Гора" на берегу Оки, это от его голоса непорочно беременели наивные хипушки, это эхо его гитары замирало в театральных кулисах и среди каменных лабиринтов Танаиса....
- Купите воды, собаки!
- Купите воды, собаки!


ВИТАЛИЙ КАЛАШНИКОВ

К концу семидесятых литературные дядьки пристально посмотрели на нас, словно увидели впервые, и скитания нашей литстудии по аудиториям, мастерским, бытовкам и тесным квартиркам, наконец, закончились. Мы угодили под ненавязчивый присмотр и обрели, наконец, относительно постоянное пристанище: библиотеку им. Карла Маркса. Этот старинный, помпезный дом, набитый книгами под завязку, наверное, многое повидал на своём веку. Высокие потолки с роскошной росписью и лепниной, амуры по углам, камины - всё это настраивало на возвышенные, строгие чувства, но к середине занятий страсти кипели не на шутку, и воздух накалялся, как финской бане. Рецензии и замечания были далеко не комплиментарными, но по-доброму пристрастными и в меру объективными. Авторитетов не было, всему мерилом был голый текст. Но, как водится, про нашу литстудию постепенно прослышало много различного пописывающего народа, и в старинном зале уже на всех не стало хватать места. Неофиты, сначала стихийно, потом уже более организованно, начали оттеснять первичное ядро литстудии от штурвала, брали числом во время голосования по составу коллегии.
И нас опять обуяла "охота к перемене мест". И, слава Богу, что, перед тем, как сняться и заложить последний глубокий вираж над разорённым гнездовьем, мы разглядели Его лицо. Это было лицо Поэта. Может быть, вначале, для порядка, мы были к нему излишне требовательными и придирчивыми, но его стихи выдержали самую предвзятую и привередливую критику, и нас стало на одну птицу больше. Он писал так, как мы не умели.
Поэзия Виталия Калашникова - до озноба чиста и сокровенна, лишённая внешних эффектов и нагнетания страстей. Её голос, как негромкий, но внятный и спокойный голос искреннего и мудрого человека, можно расслышать сквозь любой галдёж и говор. Наш общий мир стал больше и чище, как бы умытый скорым ливнем. Часы и дни, проведённые мною вместе с Виталием, были для меня как тенистый оазис посреди пустыни, пиршество метафоры и смысла, праздник братской любви, участия и понимания. Такие люди, как он, не бывают несчастными, скучающими или обделёнными, в них столько любви и сострадания, что этот век может быть за себя спокоен.


ЮРИЙ ЛОРЕС

- Здравствуй, любезный Юрий! Как великодушен и милосерден твой Автоответчик-сан. Передавай ему наш поклон. Будешь пролетать над нами, грешными, - сбрось хотя бы одно перо из оперения своего Пегаса - я его очиню и поставлю в старинный дагестанский стакан из карагача, отделанный серебром. У нас всё ещё стоит тёплое, сухое октябрьское лето, если приедешь - за свою гитару не переживай - не отсыреет. Рядом с моим домом открылся магазин фанагорийских вин – будет, чем поддержать нашу неспешную беседу...
Это письмо Юрию Лоресу никогда не было написано и отправлено по почте, да и для электронной почты стиль не совсем подходящий, рассчитанный больше на неторопливое прочтение и не скорый ответ. Электронная переписка, к сожалению, теперь напоминает диалог тинэйджеров на тусовке: стиль написания становится всё буднишней, отрывистей и суше и из человеческого общения постепенно уходит сокровенность.
Стихи и песни Юрия Лореса - как письма, написанные человеком, способным на переживание и сострадание, их весёлая, а порой грустная мудрость - как лекарство от обезвоживания души. Они адресованы нам с вами, они адресованы всем, для кого такие непреходящие понятия, как любовь, милосердие, гуманизм не являются пустым звуком. Вдруг начинаешь чувствовать, что они адресованы только тебе, что они прошли неблизкий путь, в них ощущается тоска почтовых трактов и придорожных гостиниц, трезвящая осенняя прохлада, зябкое тепло камина, непомерный, как степь, письменный стол и скрип пера. Эти письма можно перечитывать и перечитывать, каждый раз находя для себя что-то новое и потрясающее, как в бесконечно длящейся игре цвета и формы непостижимого заката.


ДМИТРИЙ КОВАЛЕНКО

В моём представлении сей ироничный и щедрый на всякую ядрёную выпивку сатир (в просторечии - фавн) явился в Танаис ниоткуда, соткался из дыма костра или вышел из мускулистого, кряжистого ствола громадного тополя, что царит над античным городищем. Он никогда не пытался привлечь к себе мало-мальски пристальное внимание - наоборот, он сам был внимание и слух. Многие истории и случаи, что приключались с нами, легкомысленными и незлобивыми пиитами Танаиса, в его мифотворчестве приобретали окраску легендарную, героическую и становились похожими на историю спартанцев или аргонавтов. Он восторженно перетолковывал наш неказистый суровый быт, и он превращался в апофеоз эпикурейства. Мы даже представить себе не могли, что так героически и романтично смотримся со стороны. Его стараниями десятки и десятки горожан приезжали в Танаис посмотреть на Башню Поэтов и потом они приезжали ещё и ещё. Он снимал всяческие фильмы о танаических празднествах, писал картины и песни. Не сказать о нём и не взять его с собой - было бы опрометчивым и несправедливым поступком. Стихи Димы Коваленко говорят сами за себя, но чувствуется, что его поэзия ещё не вошла в апогей, что всё самое главное - впереди и нас ещё ждут замечательные открытия.


ИННА КИТАСОВА

"...Эта женщина странно красива
и странно мила..."
Геннадий Жуков

К моему величайшему стыду (о, горе мне, нерадивому, горе) эту женщину я вообще не знаю. В полном смысле этого слова. Она временами появлялась на периферии моей жизни то в роли очередной жены одного из друзей, то в качестве крутой бизнес-леди, то в виде женщины-вамп, то в облике застенчивой джинсовой хипушки или хабалистой южанки с приморского рыбного базара.. И каждый раз я узнавал её заново и на полном серьёзе знакомился, как в первый раз. У неё нет лица - точнее, у неё столько лиц, сколько она захочет нарисовать на своём лике, сделанном из фарфора каким-то беззвестным китайским ремесленником эпохи Минь. Я всегда поражался этому её умению нарисовать себя и свою жизнь с белого листа, из пустоты, густеющей под её кистью. Этакая Мата-Хари на постсоветском пространстве Евразии. Многие женщины отдали бы многое только за одно из её лиц.
Её предложениe соорудить сборник танаических стихов, как и то, что она сама пишет талантливые стихи, оказалось подобным разрыву под самым носом пиратского ядра, прилетевшего откуда-то из Карибского бассейна. Я настолько охренел, что сразу согласился и, видимо, об этом жалеть не придётся. Этот её, почти академический, интерес к нашей поэзии, к феномену "Заозёрной школы" удивляет и обнадёживает: может, и в самом деле, не напрасно мы всё это когда-то забодяжили, зачали и "основали". Дай-то Бог.


АННА БРАЖКИНА

"Пыль в пол степи - это, видимо, я,
Женщина плачет - то, видимо, Анна..."
Геннадий Жуков

Хранимая судьбой, любимая музой, друзьями, мужьями и многочисленными детьми, эта грациозная девочка с глазами пантеры вызывает благоговейный мистический ужас. По-прежнему ли тебе легко твоё счастливое перо, не жмут ли крылья? Что сейчас носят на Парнасе? (точнее - не носят).
Из стихов, посвященных тебе, можно составить пусть и небольшой, но выдающийся сборник русской лирики. Как было мне легко и радостно, когда по какому-нибудь пустяшному делу мы общались с тобой, Анна. В эти минуты мне казалось, что ещё немного - и я втрескаюсь в тебя по уши, как гимназист. Но этого не происходило потому, что мы всегда не совпадали. То по семейному положению, то по времени, то по месту. То я был один, как перст, а ты замужем, то ты находилась в состоянии междумужья, а я был героически влюблён в свою новую жену. А может, это и к лучшему? Ведь пропал бы, сгинул бы среди степных химер Киммерии, ослеп бы, как лирник, от горя неизбежной разлуки и поминай, как звали... А может, только это и есть самое разъединственное счастье - давать имена любимых степным криницам и безымянным звёздам?


КАТЕРИНА ГОНЗАЛЕС-ГАЛЬЕГО

- Все морок и обман. Как нынче верить слову? Казалось, ты - цветок из дальних стран, а вышло по-другому...
Этот экспромт появился сам собой, без усилий, но он как нельзя лучше отражает моё впечатление от знакомства с Катериной.
Несколько лет это имя кружило мне голову и пьянило предвкушением встречи. В этих звуках произносимых вслух испанских слов сплавились воедино все мои представления и красивые популярные заблуждения по поводу Гишпании: плащи, шпаги, кастаньеты, гитары, доны и кабальеро. По-восточному тягучая и нервная, прихотливая музыка. Пьянящие предвкушения колониальных приобретений, визг корабельных канатов, мерное скрипучее дыхание галеонов и тяжёлая поступь отрядов Писсаро. А потом... легенды пиратских морей, песчаные острова, нашпигованные золотыми дукатами!
А какие стихи! Какие нешуточные страсти, искушения и сердечные подвиги. Какая отточенная, прихотливая форма! Нет, эта женщина - определённо заморская драгоценность в скупой скифской оправе звериного стиля!...
Не верь ушам своим, наивный осёл! Верь глазам. То, что я увидел, превзошло все мои тайные чаяния и фантазии - предо мной предстала дородная казачка, могущая, кажется, одной рукой остановить не то чтобы коня, а целый табун. Только одно в ней было точно от Гишпании - строптивый характер и неудержимый, взрывной темперамент и это при её-то комплекции.
Со временем контраст между ожидаемым и увиденным почти сошёл на нет, и Катерина представляется мне теперь привлекательной и даже где-то изящной дамой. А вот впечатление от её стихов осталось прежним: всё та же страсть, оплавляющая судьбы и события, всё та же неуёмная душа поэта, запертая в женском теле.


АЛЕКСЕЙ БУРЦЕВ

Время порою безжалостно смеется над нами. В данном случае оно посмеялось надо мною, когда на одном недавнем бардовском фестивале я стал знакомиться с Алексеем.
- Да вы же давно знакомы! - сказали мне мои друзья, подошедшие вместе с ним. Я постарался подать это недоразумение, как шутку, но долго еще не мог припомнить обстоятельств наших прошлых встреч с Алексеем. И это было не мудрено - настолько не вязалась внешность этого солидного, слегка поседевшего господина, без пяти минут доктора наук, с обликом того веселого и беззаботного парня с гитарой, с которым я сиживал у танаисских костров еще до ледникового периода. Господи, неужели и я так же изменился? И тут вдруг нахлынули, настигли, взяли в полон бессонные ночи Танаиса, привкус "Агдама", молитва цикад и слезящийся взгляд - толи от дыма костра, то ли от берущих за душу песен и стихов. Как же так получилось: Алексея, живущего рядом, в Новочеркасске, я не видел так давно, словно вернулся из пожизненного изгнания.
Фестиваль шел своим чередом и когда на импровизированной сцене появился Алексей и запел, я вдруг действительно узнал в нем того беззаботного студента, молодого и чертовски талантливого. Когда слово берут Поэзия и Гитара, Время отдыхает.


ВЛАДИМИР РАСТОПЧИН

Как хорошо, что Владимир все-таки успел вскочить на подножку уже почти уходящего трамвая. Книга была практически набрана, и оставались лишь небольшие доработки, когда ихняя светлость, граф Растопчин Танаический, возвратились в Россию из заграничной поездки...
Уехал Володька в Европу "автостопом", с гитарой за спиной и степным ветром в карманах. Побывал во Франции, Германии, Дании, Голландии. Пел в клубах, на улицах, заработанного едва хватало на жизнь, но он не отчаивался - привычка довольствоваться малым закалила его еще в России. Полтора года о нем долетали до Ростова скупые весточки, письма его не искали, потому, что крышей его было небо, а стенами - ветер.
Впервые я увидел его в Танаисе на очередном Пушкинском празднике, когда он, в старинном бархатном костюме и в берете выступал в ансамбле старинных инструментов лютниста Андрюши Яровова. Все участники этого ансамбля люди какой-то особой, редкостной пробы. Происходит полное перевоплощение современных нам студенток, лингвистов, хипующих экологов, биологов и музыкантов в людей Высокого Возрождения, отстраненных и загадочных, отгороженных от нас толщей лет. Наряду с реконструированными песнями на старофранцузском, староанглийском, старогерманском и староитальянском языках ансамбль исполнял песни, тексты к которым были написаны Растопчиным. Но об этом мне стало известно намного позже, а тогда, в девяносто восьмом, я воспринял их как классический перевод средневековых оригиналов - настолько они были написаны талантливо, как будто автор и в самом деле жил в те далекие времена. Да он и на самом деле похож на средневекового поэта-пилигрима, профессиональный лингвист, странствующий лицедей, заблудившийся в веках, совершенно непрактичный и наивный, в результате фатального парадокса пространственно-временного континуума попавший в наш прижимистый и расчётливый век.


СЕРГЕЙ БИТЮЦКИЙ

В жизни любого литератора однажды наступает момент истины, намечается некая точка невозврата: все, что было до нее - только прелюдия, подготовка к тому, что начинается потом.
Сергей появился в нашем кругу достаточно давно, совсем мальчишкой, оставаясь вызывающе молодым все эти годы. Пышущий здоровьем, как говорят, "кровь с молоком", эдакий царевич из сказки. К слову сказать, все, кто собирался под нашей лампой, были, на мой взгляд, потенциально талантливыми, и рано или поздно у всех этот талант по-своему проявился. Надо сказать, что Сергей со студенческих лет был заводилой всяческих артпроектов, тусовок, бардовских концертов и фестивалей. Некоторая склонность к лицедейству, приличное владение гитарой, крепко сбитые тексты песен, умение создать особое настроение у публики - все это делало его душою компании. В его уютной квартирке на Большой Садовой перебывало столько именитой пишущей и поющей братии со всей России и ближнего Забугорья, что на его доме впору привинтить не одну минеральную доску. Мы и не заметили, что "сто верст проскакали с тех пор, как обронили рукавицу", а он все такой же, молодой, краснощекий, веселый и гостеприимный.
Но вот однажды я встретил его и не узнал: пристальный взгляд, недельная щетина, загорелое лицо - передо мной стоял умудренный жизнью сорокалетний мужчина. И вдруг я все понял - в его жизни наступил тот самый переломный "момент истины". Но, прежде всего, этот перелом наметился в его творчестве и остается только порадоваться за нашего товарища, что и его "не миновала чаша сия".


ЭПИЛОГ

В школьные годы чудесные, как поётся в одной старинной советской песне, не однажды приходилось сооружать всяческие сочинения по литературе. Вспоминаю - мороз по коже: первый сон Веры Павловны... второй сон Веры Павловны... третий..., чет... . Разбудили её уже революционные матросы, торчащие под кокаином.
Пришлось как-то писать сочинение по роману М.Горького "Мать". "Ни при какой погоде" этот роман я, конечно, не читал - что успевал ухватить на уроке, тем и довольствовался. Да бес бы с ним, с моим сочинением - пришлось писать (не безвозмездно, конечно) сочинения половине класса. То-то была потеха: я изгалялся на все лады, менял стиль, дозировал количество ошибок под каждого одноклассника индивидуально, выворачивал наизнанку и перетолковывал немудрёный сюжет измученного классика многократно и в результате остался единственным, получившим четвёрку. Остальные получили по пять баллов.
Вот и сейчас, по написанию всех этих портретных зарисовок, у меня создалось ощущение, что это сочинение на заданную тему и что оно несколько затянулось. Как будто писал на разные лады об одном и том же герое, об одном и том же любимом и близком друге. Да так оно и есть на самом деле, ведь это - одно и то же лицо в разных ипостасях, лицо неизвестной русской поэзии, случайно пустившей корни на степной окраине России и выжившей на тектоническом разломе эпох, общественных формаций и тысячелетий. Лицо с "не общим выраженьем". И пусть меня обвинят в отсутствии стиля, чувства меры, а заодно ещё в каких-нибудь прегрешениях - меньше всего я думал о том, чтобы кому-то понравиться. Все эти мои наброски есть запоздалое признание в любви. Во все времена - и раньше, и теперь - я отзывался о моих друзьях-стихотворцах только в превосходной степени, может быть иногда авансом, на вырост, но все мои надежды чудесным образом оправдывались. Во все времена, повествуя о танаической школе поэзии знатокам, давно уже ничего не ждущим от российской периферии, в первую голову помногу цитировал своих друзей, порою даже не доходя до своих стихов. И это не по причине патологической скромности - все мы в разной степени позёры и кривляки, а просто потому, что во мне совершенно отсутствуют зависть к чужому успеху. А это уже диагноз.


Владимир Ершов
23 августа 2004 г.
Танаис