Заозерная школа — независимое поэтическое направление,
возникшее в начале 1980-х годов в Ростовена-Дону и раскрывшееся в полную
силу в археологическом музее-заповеднике Танаис (мертвый скифский город
в дельте Дона), одно из первых течений альтернативной поэзии в так
называемой русской советской литературе. Заозерную школу составили
неформальные, скандальные, "непечатные", борющиеся за свободу слова и
мысли поэты: Геннадий Жуков, Виталий Калашников, Игорь Бондаревский,
Владимир Ершов. Некоторые современники и земляки приписывают к оной
школе также Александра Брунько и Любовь Захарченко, но тут возможны
расхождения во мнениях. Название течения имело два первоисточника:
знаменитую "Озерную школу" английских поэтов-романтиков XIX века и, по
преданию, бранчливое высказывание ростовского идеолога от литературы,
мол, какая-то "Заозерная школа"… Более серьезных теоретических
обоснований названию, да и самому братству, не существует. Виталий
Калашников в предисловии к одной из книг своих стихов оговаривается, что
школы, как таковой, нет, есть содружество поэтов, объединенных единым
мышлением.
"Название подарено на "разборке" слегка грамотными поэтами в законе,
бройлерами духа, г. Ростова-на-Дону… Событование поэтов, эмигрировавших
из Ростова в заповедник "Танаис". В заповеднике не отстреливают.
Насыщенная, голодная, молодая жизнь, неоднократно описанная в стихах.
Центр неусыпного внимания государственных правоохранительных органов…
Идейный вдохновитель Леонид Григорьевич Григорян, единственный
российский поэт в г. Ростове-на-Дону.
Организационные вдохновители: Чеснок Валерий Фёдорович, эсквайр,
директор музея заповедника "Танаис", строитель Башни Поэтов… Фёдорова
Ольга (в просторечии Фёдор), журналистка…
Отцы основатели Заозерной Поэтической школы:
(ОВИДИЙ) см. Овидий Публий Назон. Древнеримский поэт, автор
"Метаморфоз", …сослан имп. Августом на берега Черного Моря.
(ГЕННАДИЙ) Жуков Геннадий Викторович, бард, поэт, из-за стихотворения
"Иван Индульгеныч"… и ряд других проказ на этой почве бежал сам на
берега Меотиды… Книги: "Колокольный конь", "Эпистолы", "Конус",
двухтомник "Граждане ночи".
(ВИТАЛИЙ), Калашников Виталий Анатольевич, поэт, художник, книги:
"Стихи", двухтомник "Граждане ночи", "Стихи, которые нравятся Бакшудову,
Давыдову и Маше", "Примерно так".
(ИГОРЬ) Бондаревский Игорь (Борисович) поэт, редактор педагогического
журнала собственной мамы. Книги: "Как непобежденные мельницы ветряные",
сб. "Ростовское время", "Граждане ночи".
Почетный Алкогольный член, Великий Поэт Земли Русской — Александр
Виленович Брунько. Книга стихов "Поседевшая любовь", скандальная поэма в
"Гражданах ночи", 2-й том.
Усыновленный Дедушка Заозерной школы Владимир Данилович Ершов, сб.
"Ростовское время", газеты…".
Так, с юмором и теплом, писал о своей талантливой компании Геннадий
Жуков. "Ростовское время" — в 1990 г. в Ростиздате была выпущена одна из
первых антологий поэзии андеграунда из почти сорока авторов,
единственный на сегодняшний день сборник поэзии, где рядышком
представлены все "заозерцы".
Заозерная школа (далее ЗШ — Е.С.) — интереснейшее явление отечественной
поэзии времен позднего СССР. Она заслуживает самого пристального
изучения в комплексе, в совокупности поэтических дарований как всех ее
самобытных представителей, так и поименно. Очень надеюсь, что
впоследствии феномен будет исследован литературоведами более подробно.
Хотела бы помочь будущему глобальному свершению частными наблюдениями о
поэзии "заозерщиков". "Материалом" для этой совокупной рецензии
послужили книги Геннадия Жукова "Не ходи сюда, мальчик" (М., 2009; увы,
посмертная, в нее вошло порядка трехсот стихотворений, украшенных
офортами в античном стиле, в том числе — двумя факсимильными рисунками
самого Жукова), Владимира Ершова "На долгий миг печали и свободы..."
(Таганрог, 2010) и электронные архивы рукописей Виталия Калашникова,
Игоря Бондаревского и Александра Брунько. К сожалению, книги трех
последних авторов, изданные в пору расцвета ЗШ, стали к сему дню
библиографической редкостью — но, к счастью, есть Интернет. И есть
героическая инициатива культурной и научной общественности
Ростова-на-Дону — создание Общественного архива неофициального искусства
(1970-е годы — наши дни), который уже формируется и доступен в Сети по
ссылке (http://community.livejournal.com/rostov_80_90).
Но предназначение ЗШ было шире литературной ассоциации. "Заозерщики"
совершали своего рода революцию в мыслях и образе жизни: их
свободомыслие выражалось в тяге к непопулярной тогда античной эстетике,
ремеслам, жизни на лоне природы. Особые черты в этой обстановке обретала
дружба поэтов, более похожая на братство или даже некий "орден", где все
посвященные настолько духовно связаны, что являются словно бы
продолжением друг друга. В высокой степени взаимопонимания убеждают
стихи, посвящаемые "заозерцами" друг другу. В книге Жукова множество
посвящений Александру Брунько, Любови Захарченко, Игорю Бондаревскому,
Юрию Лоресу, а также стихотворение "Фотография" — групповой "портрет"
трио Игорь, Геннадий, Виталий, отражающий их ревнивую дружбу-состязание,
свойственную людям искусства:
"А утром с гвоздя оборвался портрет — / три брата: поэт, поэт и поэт, /
три друга глядели на белый свет, / три недруга, три врага".
В урбанистических условиях вряд ли сложился бы такой тесный комплот
единомышленников. Характерный штрих: годами живя в заповеднике Танаис,
поэты вели археологические раскопки, а на жизнь зарабатывали… древним
рукоделием. Геннадий Жуков и Виталий Калашников изготавливали вещи из
кожи, а Владимир Ершов и по сей день считается одним из лучших
трубочников и художников-керамистов России. Бытование, имитирующее жизнь
древних мастеров, один на один с природой, диктовало ярким
представителям Заозерной школы и литературный стиль. Весь этот духовный
комплекс они не без выспренности именовали "литературной эмиграцией
поэтов с 1980 по 1986 год" или "южно-российским экологическим
андеграундом". Ключевые понятия в определении — все три:
"южно-российский" означает не только географическую, но и ментальную
привязку; "экологический" свидетельствует о родстве, если не единстве с
природой, "андеграунд" — то же, что всегда и везде.
В чем же состоял "андеграунд" ЗШ? В русскую литературу в 80-е годы
проникали течения, казавшиеся, а зачастую и бывшие кардинально новыми:
элементы рок-поэзии, подпитанной европейскими образцами, элементы
голосовой поэзии, предтечи метаметафор, фрагменты абсурда,
провозвестники "потока сознания", попытки расчленить бытие на мельчайшие
составные частицы и вымывающего из него смысл и прелесть… Все эти
эксперименты были оправданы прогрессом, и все они не признавались
официальной поэзией, упорно цеплявшейся за принципы социалистического и
"просто" реализма и концепцию "партийности" либо гражданственности в
искусстве. Но ЗШ оказалась едва ли не более дерзка, чем новаторы иного
плана: ее деятели обратили взоры в прошлое мировой литературы и выдали
ретроспективу, восходящую — самое близкое — к Серебряному веку, самое
дальнее — к античной поэзии. И такой подход оказался новизной. Это
удивляло читателей, порой — не по-хорошему. Поэт и публицист Павел
Бойчевский еще в 1989 году всерьез пенял "заозерщикам" за то, что они
словно бы отвергли Исаковского, Твардовского, Жигулина, за то, что не
обратили свои лиры на службу социальной лирике и оставили за пределами
своего мировоззрения главную донскую трагедию ХХ века — расказачивание (http://www.chitalnya.ru/work/141349/).
И за то, что в их новизне много того, что "уже было". Бойчевский,
вероятно, не уловил, что так и было задумано — недаром Почетными
Действительными членами ЗШ состояли Овидий, Гомер, Гораций…
Основы художественной и философской концепции поэзии "заозерщиков" —
время, вечность, Танаис и Северное Причерноморье, любовь и чувственность
(последние — часто в преломлении истории). Время, вечность и Танаис
бросаются в глаза в собраниях сочинений поэтов ЗШ. В их биографиях есть
один общий момент: даже те поэты, что родились не на Дону, осознанно
посвятили себя Северному Причерноморью, выбрали его своей духовной
родиной, к которой не имеют отношения паспортные данные. Такой "выбор
своего места" типичен для тонко чувствующих людей, воспринимающих земли
и территории не как объекты для плоской и утилитарной географической
карты, но как пространственно-временной континуум, обладающий
собственным духом и характером. Поэзия ЗШ на первом уровне восприятия
была — "самою жгучею, самою смертною связью" с отечеством духа. Этот
выбор потянул за собой острое, мистическое ощущение истории не как
абстракции, а как собственного "вчера", определившего "сегодня" и
"завтра".
Геннадий Жуков (1955 — 2008) — специалист широкого профиля. Он в числе
организаторов ЗШ, но, пожалуй, самый "универсальный" из них, ибо писал
стихи почти во всех жанрах современной поэзии, а также очень поэтичные
тексты песен, которые сам исполнял и стоял у истоков жанра "бард-рок".
Помимо этого — автор стихов для либретто известной рок-оперы "Собаки",
теоретик методологии, театральный деятель. Можно сказать, что
бесконечное перерождение поэта было одним из лейтмотивов творчества
Жукова: "Так, значит, снова я рождаюсь, тысячелетнее дитя, / И повторяю
— повторяясь. И прихожу — не приходя. / Еще мгновение вглядеться в лицо
уставшему врачу, / Еще услышать: сердце… сердце… Вдохнуть и крикнуть. /
И кричу…".
Это стихотворение перекликается с другим, намеренно поставленным под
завершение книги "Не ходи сюда, мальчик": "Любимая, по слухам, есть
любовь", дышащим красотой библейского озарения:
"Налей стакан. И марку приготовь / На пару строк в изжеванном конверте:
/ "Светлее сна, бессмертней смерти, / Любимая, по слухам, есть любовь".
Поэзию Жукова можно примерять "гранями" к разным эпохам мировой
литературы. Например: романтизм — "Я на взнузданной Буре катил по
каленой земле…";
акмеизм — "Вначале яблоко… Здесь возникает плод / Из ничего, из света,
из причины. / Она его торжественно берет / И проникает в плоть до
сердцевины";
"Не ходи сюда, мальчик. / И девочке глупой скажи — / Мол, велел
обождать./ Ну, не время еще. Не эпоха", — практически перифраз
известнейшего "Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни
сокровищ…";
стилизация под античность, любимая забава пиитов Золотого века —
"Гончар.
Утром буханку ржаную и влажную глину несу, / Глину я буду вымешивать
круто, / Вымучивать и выпекать… / Все потому, что гончар я. И глина —
мой хлеб".
На "античном" творчестве Жукова стоит остановиться подробнее, такие
стихи его часто не встречали понимания:
"Танаис.
Здесь взгляду живому откроется город у моря. / Сплетенье наречий,
слиянье кровей и сердец. / А мертвому взгляду — лишь пепел да прошлое
горе. / Лишь мертвые камни. / Лишь ветер. / Лишь Мертвый Донец.
/ …И след отпечатан в еще неостывшей золе / до боли знакомый — /так,
словно однажды мы жили. /Так, словно прошли мы однажды /по этой земле".
"Танаис. Надпись на камне.
Войди в сей город, путник, безсомненья, / как в дом радушный друга
своего. / Он не ушел. Он вышел на мгновенье — / на два тысячелетия
всего…".
"К пифосу.
Здесь, в пифосе, как бог парнасский светел, / жил Диоген прекрасно и
давно".
Среди этих перлов есть даже восходящее к античной комедии "игровое"
стихотворение:
"Гермес. Диалог со статуей.
— Ты бог, Гермес, а вертишься у трона. / Что Зевс тебе? / — Мне кровь
родная он… / — Зачем ты скот украл у Аполлона? / — Чтоб не заелся
славный Аполлон".
Но полагать, что Геннадий Жуков бежал актуальности в поэзии, нет
оснований. Животрепещущие, кровоточащие темы поднимаются в
стихотворениях "Зга" (рассказ о жертве двух тоталитарных режимов,
гитлеровского и сталинского), "Плато. Афганская молитва" (война в
Афганистане, близ которой Жуков служил срочную в армии):
"Бог, — говорю, — не плачь. Это лежит басмач. / Бог, — говорю, — ты чей?
И по кому ты плачешь?". Но! Такие стихи не умрут вместе с
хронологической злободневностью.
А с каким энтузиазмом пускается он в эксперименты с формой стиха:
"Ах, быть поэтом ветрено и мило, / Пока еще не кончились чернила, / И
авторучка ходит на пуантах / Вслед музыке печали и любви, / И образа
талантов в аксельбантах / Преследуют с осьмнадцати годов / Всех
девочек…" — не правда ли, самый настоящий куртуазный маньеризм, тоже
"старо-новое" направление в современной поэзии? А это:
"Мне досталось сказать о тебе в Новый год, в три часа, во хмелю, после
пары граненых стаканов тяжелого зелья, может быть, оттого, что не дымное
вышло веселье — по полбанки на брата, — в стране, где худому рублю не
набраться ума до тебя дотянуть воз — утомленное тело борца за поэзью
народа…" — "поэзья народа" сегодня так часто выражается тяжеловесным
рифмованным фразовиком…
И все-таки "визитной карточкой" Геннадия Жукова, мне кажется, остаются
стихи "из вечности".
Поэт, критик, исследователь бардовского творчества Андрей Анпилов
написал к книге "Не ходи сюда, мальчик" послесловие под названием
"Геннадий", задавшись целью проанализировать феномен Геннадия Жукова — и
нашел в нем продолжение линии "богоборческой поэзии Лермонтова и
Маяковского", противопоставление "зрячей дерзости" "слепой вере" и
горделивую "ревность к Творцу". Возможно, и так — ведь в античной
парадигме творящих богов было много, каждый отвечал за какую-то свою
"отрасль деятельности", а жертвой этим богам служили ритуальные
песнопения. Очень похожие на те, которые слагал Геннадий, заклинания
солнца, неба, ветра, земли, времени и чувства, — на те, которые слагали
и его друзья.
Одним из первых со временем и с Великой Степью "по-свойски" заговорил
высоким слогом стиха Александр Брунько (1947 — 200?):
"Зачем я вернулся сюда, в этот вымерший город? / Зачем я вернулся сюда?
…Зачем эта жизнь — этот ветер с обрывком на вые — / С обрывком гремучей
цепи — / Все гонит меня, все заносит в пределы немые / Дремучей степи?"
"Над Танаисом — таинственный ветер — Танатос... / Боже, как тяжко молчит
колокольня у храма Успенья!".
Ростовские друзья Александра Брунько утверждают, что он не входил в
группу "заозерщиков", что был для них своего рода учителем и ориентиром.
С земляками не поспоришь, событийный ряд они знают лучше. На взгляд же
читателя и критика, Александр Брунько по сути и смыслу своего творчества
к ЗШ очень близок — но и слегка дистанцирован от нее. Пожалуй, его можно
назвать предтечей "заозерщиков". Он стоит на особицу меж ними и творцами
Серебряного века, которым явственно поклоняется:
"…О вдохновенье — о Возмездии! — / о том, как / Бьется рассвет в твоей
ночной тетради, / Как — вопреки всему — светло и страстно — / Зреет
подснежник, не страшась угрозы, / И длится жизнь, трагическая сказка, —
/ Что поцелуй морозный…"
Блоком "повевает" в стихах Брунько отчетливо, не только на уровне
аллюзий — шаги Командора, песни разбитных цыган, "как жаль, что раньше —
в те года — Ты мне не снилась!". Он делает прямую отсылку к своему
вдохновителю:
"К тому же милосердная эпоха / Не отняла надежду — строчку Блока / О
том, что "мир прекрасен, как всегда…". И, надо признать, в прекрасном
новом мире Блок и иже с ним не были в большом фаворе у поэтов — поэтому
обращение Брунько к нему так интересно. Но сводить все творчество
Брунько к перепевам Блока — плоско. Творчество этого автора проникнуто
пафосом воспевания всего, на что падает восхищенный взгляд поэта.
"А церковь — седую башку вознесла — / Бесстрашно — / Доверчиво так и
нелепо, / И тянет к ней руки страстная весна…". Даже если речь идет о
вещах страшных, грубых либо трагических, Брунько все равно ими
восхищается:
"Это — Фата-Моргана, мираж, огоньки на болоте... / И высокий полет!
Упоение плоти! Святая токката органа!".
"Похоронный, презренный, пропившийся лабух — / Весь свой выдох
вдохнувший в надтреснутый плач — / (Страстный возглас Роланда, несущийся
вскачь!) — / Долгой всей Колымы, всех мгновенных Елабуг...".
Отличительные черты стилистики Брунько — некоторая красивость,
возвышенный слог и тяга к центонам, у других "заозерщиков" более
скрытая. Золотому веку тоже по заслугам воздано, вообще приемы его
стихосложения архаичны, скорее всего, нарочито:
"… роняет жизнь багряный свой убор...
…Все те же мы, / Нам целый мир — чужбина!"
"Смотри и виждь…" (курсив мой. — Е.С.).
Ровняя Танаис с Царским селом, Александр Брунько — в своей парадигме —
был прав и очень убедителен: точно, как у талантливых царскосельских
шалопаев, у танаисских "альтернативщиков" сложилось собственное
культурное пространство — и питало их стихи, диктовало образ мыслей. Но
рядом с пушкинскими, блоковскими, гоголевскими реминисценциями красуются
собственные находки Брунько, и они излучают собственный свет.
"Электричка! / Ты свирель степей кромешных..."
"В ряду времен, буранов и дождей / Что наше слово, повесть? / Нет!
Повестка!".
Стихи Игоря Бондаревского внешне больше принадлежат сегодняшнему миру,
причем мир этот в его исполнении выглядит неуютным, чтобы не сказать
резче. Как будто в противовес Брунько с его упорным и ярким ликованием,
Бондаревский видит окружающее в красках стушеванных, мрачных, в силуэтах
расплывчатых, в образах трагических:
"И всю зиму у вас за оконною рамой / полыхает кладбищенским мрамором
снег".
"Взрослость — возраст такой, когда умирают старухи. / Это морозный
возраст злых, неизбежных потерь".
"Может быть, слишком много / вечности по ночам / слышится в шуме прибоя
железнодорожного. / И вокзалов ночных робинзоны / про свои города
забывают / и в беспамятстве отрекаются друг от друга".
На первый взгляд, очень далеко от "сумеречной" лирики Игоря
Бондаревского отстоит живая, искрометная до радужности поэзия Виталия
Калашникова, перенасыщенная каламбурами:
"Я хожу себе босой, / Восхищаюсь птичками, / Смерть придет к тебе с
косой, / А ко мне с косичками".
"Ведь в итоге все мне изменили, / Если мне не изменяет память".
Легкость в жонглировании словами или легкость духа помогает Виталию
Калашникову писать смешные лаконичные четверостишия для детей и взрослых
одновременно?
"Тихо-тихо, как улитка, / По лицу ползет улыбка. / Чувствую: вот-вот
дойдет / До братишки анекдот".
Да и взгляд назад у него иронический, он шутит даже над тем, что на деле
вовсе не смешно: например, в стихотворении "Невольная тоска о старых
русских бандитах" содержится изрядная доля черного юмора:
"Грущу я о времени том, / Где нас согревали бандиты / Паяльником и
утюгом. / Насколько же был деликатным / Удар кирпичом силикатным… / А
был и закон и святыни. / А ныне, а ныне, а ныне".
Даже "сквозная" для всех "заозерщиков" тема вечности у Калашникова
раскрывается с ноткой ерничества:
"Вот я собираюсь жить вечно, / И пока у меня получается".
Что уж говорить о любовной лирике — она у Калашникова порой исполнена
бурлеска!
"Следы.
…И шел домой, на громкий свет, / Кутить, напиться, / Старинный позабыв
запрет — / Пить из копытца. / Твои следы в моем саду, / На той дорожке,
/ Где я один иду, бреду, / Потупив рожки".
Насмешливые интонации всегда были присущи Виталию Калашникову, им
написаны тексты многих юмористических песен, которые исполнял Геннадий
Жуков. Творчество Калашникова в ряду творений других "заозерщиков"
выделяется, возможно, тем, что уходит в острословии дальше всех,
оставляя позади даже богоборческое "юродство" Геннадия Жукова, так как
юродство Жукова не смешит, — а прибаутки Калашникова веселят. Хоть порой
сквозь слезы. Но "изъять" Виталия Калашникова из культурного контекста
ЗШ не получится — прежде всего, потому, что сам автор этого не позволит.
Во-вторых, потому, что он своими поэтическими средствами добивается того
же эффекта, что и его более "романтичные" друзья — противостоит
сиюминутности и обыденности.
"Танаисская" поэзия Владимира Ершова, как и поэзия Геннадия Жукова,
воспринимается на двух уровнях рецепции: при первичном, ознакомительном
или равнодушном прочтении, как набор романтических высказываний, на
более глубоком — как поэзия, порожденная… самой землею. И временем, с
которым у Великой Степи загадочные отношения. Сколько бы веков ни
проходило над нею, какие бы внешние изменения ни затрагивали ее
очертаний, ее жителей, — но она всегда одна и та же. Ершов как будто
отрицает саму возможность антропософии, уверяя поэтическим слогом, что
психология сегодняшнего обитателя Танаиса во многом тождественна
психологии скифов, сарматов и греков, населявших этот город в пору его
жизни и славы, что отдаленные предки проглядывают в чертах каждого:
"Кого там дразнит шут своей сарматской рожей?".
Время здесь течет в воронку вечности. Этот круговорот Владимир Ершов
ощущает всем существом, и находит слова, дабы его передать читателям. То
у него получается жуткая исповедь заблудившегося:
"Ночевала в степи электричка / На каком-то разъезде пустом… / Спят мои
по несчастью соседи, / И далекие спят города,/ Мы забыли, откуда мы
едем, / И уже не припомним, куда. / Но пока тишину потрясали / Дробным
стуком, обрывками фраз, / Кто-то переменил расписанье, / Из которого
вычеркнул нас".
"…Что я всегда в своем краю — / В какую б сторону ни ехал".
То — спокойная мудрость путника, привыкшего скитаться из эпохи в эпоху
по степи, где постоянно "Темнеет восток. Догорает полоска заката":
"…Все дальше уходит моя кочевая отчизна, / Куда б ни стрелял я — истлеет
в полете стрела. / …Эй, племя мое! Каким кочуешь шляхами? / Я свой! я
оттуда! — Откуда? — ты спросишь меня… / Мне греет ладони могильный
обветренный камень, / Да цербер приблудный ворчит в темноту от огня".
Но все ротации времени ограничены жесткой топонимикой Танаиса и
окрестностей:
"А души рвались и летели в ненастные дали / Туда, где над Дельтой
сгорает закат на ветру. / И все повторялось: полынь и седая стерня, / И
пенье уключин, и долгая пыль за стадами…".
"Где танаисская твердыня / Пыл остужала кочевой / На солнце дозревают
дыни, / Чебак играет бечевой. / И волны пенит на свободе / Рыбачье
легкое весло… / Здесь ничего не происходит. / Здесь все давно
произошло".
И поэта обжигает надэкзистенциальное чувство вековечности происходящего:
"Под ветрами степного настоя, / В ожерелье садов и станиц / Чутко
дремлет районная троя. / Под названием Танаис".
И даже взгляд шутливый у Ершова серьезен: "Мирно дремлет несознательная
лошадь / Мордой в прошлое, а в нынешнее — задом". Картинка с натуры: в
городке, где снимали исторический фильм, на меже, разделяющей былое и
современность, застыла сонная лошадь. От размаха этого на первый взгляд
иронического образа мурашки бегут по спине. В какой-то мере Владимир
Ершов сам, подобно той лошади, стоит лицом в прошлое: читает Геродота,
как своего современника, переживает болдинское безделье, слышит колокола
поверженного Херсонеса… Да и любовь к женщине красной нитью проходит
через всю "сансару" лирического героя Ершова:
"Мы возлегли под звездным небом / У кромки вечного прибоя. / …И вечность
на меня глядела / Твоими синими глазами".
"Полно! Слез твоих лето не стоит — / Далеко до зимы, до сумы. / В
колокольной тягучей истоме / Вновь друг к другу потянемся мы".
Но что же роднит между собой таких непохожих участников ЗШ? Как отмечал
Владимир Аристов, говоря о школе метаметафоры ("Заметки о мета", "Арион",
№ 4, 1997): "Поэтическая школа"… — предельно широкое понятие,
характеризующее некоторое (скорей неявное) объединение поэтов, которое
формируется не столько рядом людей, сколько рядом идей… Школа — это…
осознание и создание некоторого пространства, помещения, определенного
идеями. Где есть особые отношения к миру и взаимодействия между
участниками, где общность задается не догматически. В таком широком
понимании нет деления на "учителей" или "учеников", есть просто те, кто
раньше начал учиться в таком пространстве и, может быть, "учить само
пространство"… Ангажированность, захваченность поэтической идеей, хотя
может быть и неосознаваемая, — признак принадлежности к поэтической
школе". Очень точное замечание относительно "учить само пространство" —
оно, вероятно, объясняет ход становления творческой общности в
коалициях, подобных ЗШ.
Поэтическая идея ЗШ — романтическая, бунтарская. Ее техническое
воплощение — расположение творчества по оси времени не "горизонтально",
как большинство стихов, а "вертикально", с ориентиром на вечность, с
заведомым и упорным противостоянием злободневности, с залихватским
расчетом на бессмертие. Этой идее служит у "заозерщиков" их стилистика —
классическая, то есть вневременная; красивый поэтический язык,
"старомодно" исполненный смысла в комплексе формы и содержания, а не
отделяющий их друг от друга; "опорные" размеры русского стихосложения —
анапест, ямб, амфибрахий. По мнению Владимира Ершова, в таком ритме
говорит с поэтом вся Вселенная: "И слышу… / …в сон степей российских /
Врывается издалека / То легкий дактиль пассажирских, / то тяжкий ямб
товарняка!".
И, конечно же, весь массив наследия ЗШ стоит полного
литературоведческого исследования, как Париж стоит мессы..
Елена Сафронова
Литературные известия № 38 (68), 2010
http://www.reading-hall.ru/publication.php?id=2616 |