![[info]](http://p-stat.livejournal.com/img/userinfo.gif){kind=small}
Тимур Шаов играет в Рязанском
Дворце молодёжи в субботу, 29
марта. Прямо на мой ДР. Компанию
ему на сцене составят Сергей
Костюхин и Михаил Махович.
Хотите сделать мне приятное -
приходите на концерт. Билеты уже
продаются в кассе РДМ и у
распространителей.
А вот глава про Шаова из книжки "Произвольная космонавтика. Время колокольчиков, version 2.0"
Рассмеши ближнего своего
Когда меня спрашивают про современную отечественную литературу, часто отвечаю, что лучшие писатели России начала XXI века – Жванецкий, Задорнов и Шендерович. И вряд ли стоит объяснять, что в шутках намёки и уроки встречаются не реже, чем в сказках.
Просто неулыбчивые люди серьезное выражение лица считают главным (лишь оно и доступно) проявлением интеллекта. Вот и договорились, что юмор или (не приведи Господь!) сатира – это заведомо вторично и несерьёзно. Классики обычно так не считали, вот и я – не исключение. Только носители каменных лиц всё равно гнут свою линию. Шендерович писал недавно: «Главное – знать своё место. Сообщение по радио: «Сегодня в Кунцевском районе состоится праздник. В программе: сатира, лошади и так далее…» И ещё цитата вспоминается, «наблюдение Роджера относительно законов»: «Чем выше инстанция, тем меньше там ценятся Закон Мерфи, принцип Питера и т.д.».
Не знаю, как отнесётся Тимур Шаов к тому, чтобы увидеть свою фамилию через запятую с почти рублёвской троицей из начала, но в песенной культуре страны занимается тем же: выражает свою любовь к людям, посмеиваясь над ними, а то и откровенно издеваясь. В нашем мире упрямых прямых и прочей сугубо евклидовой геометрии столь дерзкое преобразование законов пространства дорогого стоит.
В наш город въехал странный хиппи на хромом ишаке.
Носили вербу, в небе – ни облачка.
Он говорил нам о любви на арамейском языке,
А все решили: косит под дурачка.
Ему сказали: «Братан, твои идеи смешны,
И для любви у нас программа своя:
Идёт перформанс под названьем «Возрожденье страны»,
Часть вторая, – «Патетическая».
В «сказки нашего времени» Тимур вжился так глубоко, что даже притягивать их к себе научился: на обложке диска «От Бодлера до борделя» (1997-й год) к женским ножкам в чёрных колготках пришпандорен бюстик римского деятеля, лицом удивительно схожего с ныне действующим российским президентом, о котором тогда мало кто слышал.
Будет, будет гармоничным
мир честной, квасной, античный,
главный бог у нас отличный, так помолимся ему!
Нас ведёт его харизма в светлый мир феодализма...
Впрочем, это я уже заврался. «Кризис греческой государственности» написан о предшествующем периоде нашей истории.
Познакомились мы при обстоятельствах комических. Перед выступлением Шаова в Театре Песни Литинститута «Третье ухо», где меня угораздило работать арт-директором, в предконцертной неразберихе я тормознул худощавого юношу в очках, рвущегося в зал: «Ваш билет, молодой человек?». Юноша, при детальном рассмотрении оказавшийся уже и не совсем юношей, робко улыбнулся и сказал: «А у меня здесь концерт». Пришлось впустить…
Тимур, едва переехавший тогда из Карачаево-Черкесии в Москву и чувствовавший себя новичком в компании маститых-именитых, освоился в столице подозрительно быстро. И теперь с лёгкостью может тягаться популярностью с кем угодно из старших коллег по бардовскому сословью, хотя не всем из них его творчество по душе («Я не сторонник фола, – сказал мне о Тимуре дедушка Городницкий. – Он человек одарённый, но меня коробят многие его песни, я-то всё-таки человек пожилой»). Иногда и впрямь не обходится без сальностей, но участие в передаче «Дуршлаг» имени Дубины Гробовицкой Тимуру не грозит – это удел юмористов КСПшного толка. У Тимура публика поинтеллигентней, да и «наш строй гуманный, развитой туризм» он не особо жалует.
И разгневанный радетель
За чужую добродетель
На меня за песни эти
Епитимью наложил.
Ты, говорит, обязан, хоть я тресни,
Написать сто двадцать песен
О туризме и о лесе,
Кровью всё взамен чернил.
Беседа наша состоялась накануне вручения Тимуру премии «Золотой Остап». О ней мы тоже поговорили. Некоторые реплики принадлежат гитаристу Сергею Костюхину, обычному партнёру Тимура по концертам.
2004 г.
Тимур Шаов: награда нашла героя
- Давайте начнём с «Золотого Остапа». Как так получилось, что премию вы получаете 6 апреля, а все уже два месяца как об этом знают?
Т.Ш.: Организаторы позвонили моему продюсеру и поздравили, они же заранее определяют лауреатов. Вот, говорят, – порадуйтесь.
- До сих пор радуетесь?
Т.Ш.: Радуюсь, конечно, но всё время радоваться, по-моему, глупо. Неожиданно всё получилось, даже мысли об этой премии никогда не возникало.
- Когда познакомились с г-ном Бендером, и в каких отношениях находитесь сейчас?
Т.Ш.: Как все просвещенные люди нашей страны. Лет в 12-13, наверное, так что знакомы уже давно. Дружим.
– Давайте поговорим об этапах большого пути, который привел к этой награде. Например, свои прошлые жизни помните?
Т. Ш.: Нет, я очень скептически к этим вещам отношусь.
С. К.: Между прочим, очень даже зря.
Т. Ш.: Ну, ты в прошлой жизни точно собакой был.
С. К.: Ошибаешься. Помоечным котом.
Т. Ш.: Короче, я не верю в эти штуки.
– И именно в городе Черкесске родились случайно? И папу с мамой сами не выбирали?
Т. Ш.: Это было замечательное время. Меня пестовали, холили и лелеяли. Я был под крылом у родителей, благополучным ребёнком из благополучной семьи, – детство вспоминается как волшебный сон. Даже ностальгия мучит. И по детству, и по городу, каким он был тогда, – тихим, провинциальным. До сих пор помню все его запахи. Теперь приезжаешь, а всё изменилось: тех деревьев нет, того садика нет... Он стал похож на тысячи таких же городов с повсеместной рекламой, и сейчас он мне нравится меньше. Урбанизация везде…
– Так вот почему песни такие едкие и сатирические... Оказывается, светлым образам детства слишком противоречит мерзкая и грязная окружающая действительность.
Т. Ш.: Это уж слишком по Фрейду. По-моему, чувство юмора закладывается в детстве, и я сейчас очень доволен чувством юмора своего сына, – мне кажется, мы с ним похожи, он очень чётко реагирует на действительно смешные вещи. На самом деле всё просто: надо книжки правильные в детстве читать. Этапы у него сейчас те же, что были у меня: «12 стульев», О’Генри.
– Я встречал в каком-то журнале рубрику с названием «Десять книг, которые потрясли мой внутренний мир». Этот перечень сложился ещё в детстве?
Т. Ш.: В определённый период читались определённые книги. Можно начать с тех же Ильфа и Петрова. О’Генри – обязательно. Двухтомник Хэмингуэя зачитан до дыр. Бабель прочитан именно в то время. Оттуда же Маркес и «Степной волк» Гессе, прочитанные благодаря старшему брату. Потом был период увлечения японцами – Кендзабуро Оэ, Акутагаве Рюноскэ. Ещё позже – Довлатов, Бродский, Гоголь. «Малыш и Карлсон», «Муми-тролль», все эти сказки с вывертами и Снусмумриками, – очень важные книжки. Фэнтези никогда не увлекался, но читал много хорошей фантастики, особенно любил Стругацких.
– С кем из персонажей любили себя идентифицировать?
Т. Ш.: В детстве – с Остапом Бендером, конечно. Это был кумир.
– Без шуток? Награда нашла своего героя?
Т. Ш.: Без шуток. Не потому, что он был мошенник, а потому что он был весёлый человек. А насчет награды я пока не задумывался. Хорошо, что разговор об этом зашёл, надо будет на вручении вспомнить. Другие дети хотели стать космонавтами, а я всегда хотел стать Остапом Бендером.
С. К.: Это основная черта Тимура – стремление переделать мир, а не встраиваться в него.
– С гитарой познакомились уже после «12 стульев»?
Т.Ш.: Чуть-чуть. Лет с 13 пытался по ноткам что-то играть. Ходил на занятия, но быстро бросил это дело – увлёкся созданием вокально-инструментального ансамбля.
– Ага, ещё один рокер.
Т. Ш.: Мои музыкальные пристрастия сформированы, опять же, в детстве, исключительно на рок-музыке. Позже появились Высоцкий и Окуджава, а в остальном я традиционалист: слушаю то, что слушал в детстве благодаря старшему брату. Когда мне было 7-8 лет, у него на магнитофоне уже звучали «Лед Зеппелин», «Дип Пёрпл»...
– Как же в барды переквалифицировались?
Т. Ш.: Наш ансамбль был для нас частью жизни. Мы были готовы ехать в любую деревню, любой аул, чтобы сыграть там на танцах. И старались утащить с собой побольше, потому что аппаратуры катастрофически не хватало и звук обычно был не очень хороший. Тащили всё на себе, пешком. Было огромное желание показать людям, что ты делаешь, но никогда не было стремления окунуться с головой именно в авторскую песню. Как-то специально я в неё не уходил, она сама постепенно влезала в мою жизнь. И теперь уже влезла настолько, что пришлось заняться ей профессионально.
Дело в том, что жанр многое диктует. Рассказывать большие баллады в рок-н-ролльном стиле невозможно, хотя пара вещей у меня есть чисто роковых. Но когда я слушаю плохую авторскую песню – я скучаю. И Серёга скучает, потому что вкусы у него такие же, как и у меня, только к бардовской песне он ещё меньше отношения имеет, – то есть никакого. Я вообще не стараюсь придерживаться определенной стилистики. «О вреде пьянства» я написал в стиле кантри. Есть идея написать танго. Идей на самом деле столько, что некогда реализовывать. Записывать их едва успеваю, но не уверен, что когда-нибудь осуществлю. Мне непонятно, зачем себя ограничивать. Кому нужны стандартные гармонии, стандартные ходы?
– По поводу «невозможности больших баллад в рок-н-ролльном стиле»… А куда же девать покойного Майка Науменко с его «Уездным городом N» или современных нам Константина Арбенина, Юрия Наумова, Сергея Калугина, Кирилла Комарова, у которых есть песни на 8-10 минут?
Т. Ш.: У каждого свой стиль. В моём стиле это невозможно.
– И как при таких «кощунственных» взглядах можно стать лауреатом Грушинского фестиваля?
Т. Ш.: Случайно. Приехал туда сам по себе в 1995 году. С моим другом Мишаней, которому были посвящены потом «Письма израильскому другу». Мы жили тогда в городе Архыз, взяли палатки и попёрлись на этот самый Грушинский фестиваль. Хорошо, что Борис Вахнюк до этого приезжал в Архыз и услышал мои песни, когда был в жюри местного фестиваля, – можно, наверное, сказать, что именно он меня и открыл. Смотрю, он сидит на прослушивании, я – к нему. Прошёл в следующий тур, потом ещё дальше и – ...стал лауреатом. Обо мне сразу забыли, как и о большинстве «грушинских» лауреатов. Когда мы опоздали на поезд, и не было денег купить другие билеты, Мишка ходил по вагонам и кричал: «Подайте денег лауреату Грушинского фестиваля!». Я ещё предложил: «Может, медаль продадим?» – мне там медаль большую дали. Мы уехали только на следующий день, когда добрые люди дали нам денег, – пришлось ночевать под Самарой.
– Вы – единственный молодой бард, за последнее время прорвавшийся в когорту ведущих, сформировавшуюся достаточно давно. Как так вышло?
Т. Ш.: Благодаря «Московским окнам». Конкретно – благодаря Володе Розанову, откопавшему мою кассету среди многих других, и Евгению Вдовину, ставшему моим продюсером. Если бы не они – наверняка до сих пор сидел бы у себя дома, изредка выезжая на какие-нибудь фестивали. Конечно, главное, – чтобы автор что-то из себя представлял. Но всё-таки надо жить в Москве и регулярно показываться на концертах – с периферии пробиться невозможно. Есть Гриша Данской – замечательный автор, но он не москвич, из Перми. Я люблю Валеру Митрофаненко из Ставрополя, тоже замечательный автор. Очень много тех, кого мы не знаем, а потом удивляемся: «Ах, какой интересный человек». С ещё одним замечательным автором, Лёшей Тиматковым, мы были недавно в жюри фестиваля в Донбае, и там выступал бард из Кисловодска, который нам очень запомнился, но с ним Лёша в основном общался. Очень много людей, только – попробуй, пробейся! Раньше были препоны цензурно-идеологические, теперь – препоны нашего рынка дурного.
– Происшедшее с вами – удача или закономерность?
Т. Ш.: Удачная закономерность, наверное. Сослагательное наклонение в таких вещах очень относительно. Когда сидел дома и писал свои песенки, часто разбирало любопытство: когда я брошу, когда мне это надоест? Часто были такие мысли, потому что я понимал, что никуда не попаду, никому не покажусь, и никто меня не узнает. Особенно после «груши» такие мысли посещали. Ну, стал я лауреатом – и что? И всё. После этого я на какое-то время окончательно успокоился. Так что спасибо «Московским окнам».
– И как давно закончилась карьера врача?
Т. Ш.: Как только переехал в Москву, в 1999-м. Недавно увидел какое-то лекарство в аптеке – и понял, что не знаю, от чего оно. Это было шоком.
– Почему так получилось, что рок и авторская песня долгое время были непересекающимися потоками в отечественной культуре, и только сейчас наметилось взаимопроникновение?
Т. Ш.: Мне кажется, что в роке и авторской песне много общего. Те же Макаревич, Цой, Гребенщиков, Шевчук интересны, конечно, и своей энергетикой, но в первую очередь своими текстами. Именно это роднит наш рок и авторскую песню. По большому счёту, мы все очень близки.
С. К.: Мне вообще кажется, что многие из них исполняют авторскую песню, пользуясь только формами рок-музыки: главное – текст.
– Тем не менее, сложилась такая ситуация, что представители этих культур с некоторым пренебрежением относятся друг к другу.
Т. Ш.: Ну да: «От барда слышу!». Есть некоторая консервативность как ортодоксальной бардовской, так и рок-н-ролльной тусовки. Хотя, скажем, группа «Грассмейстер» замечательно прижилась на бардовских слётах.
С. К.: Разделение, скорее, по секторам публики. Сами музыканты легче контактируют друг с другом, чем их публика.
Т. Ш.: Я сужу со своей точки зрения, поскольку мне трудно влезть в шкуру другого человека. Мне, например, ничего не мешает слушать Никитина до двух часов ночи – и в этот же день слушать группу «Дорз», с таким же удовольствием. Хотя я понимаю, что у Никитина, допустим, сложилась достаточно «возрастная» публика и им тяжело воспринять что-то новое, а вот что мешает молодым – я не понимаю. Чтобы понять – надо слушать. А ведь не слушают, потому что наблюдается дикий снобизм: «А-а, это же барды». Или: «А-а, это же рокеры». Инерция мышления – страшная. Ты сходи, послушай, а потом суди.
С. К.: Стравинский говорил, что публика вообще больше склонна к узнаванию, нежели к познаванию. Чтобы понять что-то новое, надо вслушиваться, чесать репу, как-то менять себя. Поэтому так по «секторам» публика до сих пор и делится.
Т. Ш: Мне кажется, на моих концертах публика разнородна, там собираются люди, которые слушают и рок-музыку, и авторскую песню. Масса записок примерно следующего содержания: «Мы вообще-то бардовскую песню не любим, но вас мы слушаем с удовольствием». Меня это радует. Я считаю, что стереотипы надо ломать.
– Никогда не пробовали себя в качестве рекламиста? В Киеве мои знакомые делали фестиваль, используя слоганы из ваших песен: «если вы не путаете Сартра с сортиром, Бодлера с борделем, а РЕмбо и РембО для вас разные люди, тогда мы ждём вас...» и т. д.
Т. Ш.: Да, я пробовал делать заказные вещи.
С. К.: Оформлял издания Сартра, Бодлера и РембО!..
Т. Ш.: Ко мне обратились, потому что людям хотелось не просто кондовой рекламы, а с каким-то приколом. Я целую песню написал, рекламировал пюре в стаканчике «Люкс-экспресс». Хорошая песня получилась, даже жалко было отдавать. Вроде бы реклама и не реклама одновременно. И «хаммеровскому» джипу рекламу написал. Было, чего греха таить… Но, даже делая рекламу, я остаюсь самим собой. Не хочется банальности, хочется, чтобы получилось смешно и в то же время предельно доходчиво.
– Хмелевская, кажется, говорила, что никогда специально не смешит, а пишет в своей естественной манере, но получается смешно, как от этого ни беги. В манере Тимура Шаова всё естественно или что-то включается по авторскому произволу? Вы насильно помещаете что-то в текст: «Ага, Тимур, молодец, – теперь давай ещё один прикольчик сочини»?
Т. Ш.: Согласен с Хмелевской, я тоже стараюсь быть естественным. Натужные шутки не смешны.
– Когда после «Итогов пятилетки», где собраны лучшие песни с нескольких дисков, слушаешь «номерные» альбомы, – контраст очень резок. Зачем обязательно выпускать по новому альбому каждый год? Это что, требование продюсера или собственная потребность фиксировать на студии всё, что написано?
Т. Ш.: Я не выпускаю по альбому в год, хотя этого требуют слушатели. Были перерывы в полтора года и больше. Альбом записывается, когда накапливается материал. Всё, что я, как вы говорите, «фиксирую» в студии, – это песни, за которые мне не стыдно. Есть песни получше, похуже, но халтуры там нет. Насчёт «резкого контраста» – позвольте с вами не согласиться, но о вкусах не спорят. А продюсер мой – он даже скорее администратор – никогда ничего от меня не требует, как умный человек.
– В песнях много аллюзий. Самые глобальные – это своего рода посвящения Высоцкому («Товарищи учёные» 30 лет спустя») и Галичу («Иные времена»), где заново переосмыслены классические уже песни. В этом ряду почему-то отсутствует Башлачёв, хотя «Мечтательный пастух», по-моему, – откровенная аллюзия на его «Грибоедовский вальс».
Т. Ш.: Я написал «Пастуха», когда ещё и не слышал Башлачёва, но это неважно – по-моему, это совершенно разные песни.
– А действительно ли «мечтательный пастух – изгой нечерноземья»? Насколько образ этого мечтательного пастуха, деревенского варианта Илюши Обломова, кажется вам близким некой усреднённой ментальности населения страны?
Т.Ш.: Мне трудно судить, я не социолог, не политолог, не «инженер человеческих душ». По-моему, нет никакой усреднённой ментальности. Все мы разные.
– Вообще, откуда такое изобилие социальных песен? Вроде бы не «шестидесятник», – это они обычно думают, что не власть зависит от населения, а наоборот.
Т.Ш.: И правильно думают. Когда у нас жизнь станет хорошая, справедливая и сытая, когда, наконец, власть будет зависеть от населения, тогда и исчезнут социальные песни.
– Если завтра раздастся телефонный звонок и трубка голосом Путина скажет: «Тимур, я долго думал над тем, кто должен стать моим преемником и вот, наконец, сделал свой выбор. Моим преемником будете вы». Как отреагируете?
Т.Ш.: С благодарностью соглашусь!
– Прозу писать не пробовали?
Т.Ш.: Такие опыты были очень давно, еще в школе. Мне тогда казалось, что очень легко писать в стиле Хэмингуэя: холодно, отстранённо, рублеными фразами. Теперь понимаю, что прозаик я никудышный, и журналиста из меня тоже не получилось бы. Не надо лезть туда, где мало можешь. Конечно, можно заниматься графоманией, но графоман отличается отсутствием критичности, а здесь напишешь пару абзацев – и думаешь: «Дурак, оставь ты это дело, ради бога». Я даже письма писал очень долго, по 2-3 дня иногда, поэтому теперь не люблю их писать. Но если уж писал... Друзья до сих пор хранят письма, которые я писал им в армию, они их всей ротой читали. А прозу писать – увольте.
– Могли быть у Тимура Шаова какие-то альтернативные жизни? Совсем непохожие на карьеру врача и барда?
Т.Ш.: Наверное, нет. Профессия врача – это без вариантов. Когда работал доктором, с ужасом думал: «Блин, а если бы я был бухгалтером? Или сидел в каком-нибудь НИИ?». Тоска же смертная! Так что, наверное, всё то же самое повторилось бы. Сейчас чувствую внутреннюю гармонию, хотя есть тоска по профессии, и это гармонию немного нарушает. Но в целом всё хорошо.
2001 г.
А вот глава про Шаова из книжки "Произвольная космонавтика. Время колокольчиков, version 2.0"
Рассмеши ближнего своего
Когда меня спрашивают про современную отечественную литературу, часто отвечаю, что лучшие писатели России начала XXI века – Жванецкий, Задорнов и Шендерович. И вряд ли стоит объяснять, что в шутках намёки и уроки встречаются не реже, чем в сказках.
Просто неулыбчивые люди серьезное выражение лица считают главным (лишь оно и доступно) проявлением интеллекта. Вот и договорились, что юмор или (не приведи Господь!) сатира – это заведомо вторично и несерьёзно. Классики обычно так не считали, вот и я – не исключение. Только носители каменных лиц всё равно гнут свою линию. Шендерович писал недавно: «Главное – знать своё место. Сообщение по радио: «Сегодня в Кунцевском районе состоится праздник. В программе: сатира, лошади и так далее…» И ещё цитата вспоминается, «наблюдение Роджера относительно законов»: «Чем выше инстанция, тем меньше там ценятся Закон Мерфи, принцип Питера и т.д.».
Не знаю, как отнесётся Тимур Шаов к тому, чтобы увидеть свою фамилию через запятую с почти рублёвской троицей из начала, но в песенной культуре страны занимается тем же: выражает свою любовь к людям, посмеиваясь над ними, а то и откровенно издеваясь. В нашем мире упрямых прямых и прочей сугубо евклидовой геометрии столь дерзкое преобразование законов пространства дорогого стоит.
В наш город въехал странный хиппи на хромом ишаке.
Носили вербу, в небе – ни облачка.
Он говорил нам о любви на арамейском языке,
А все решили: косит под дурачка.
Ему сказали: «Братан, твои идеи смешны,
И для любви у нас программа своя:
Идёт перформанс под названьем «Возрожденье страны»,
Часть вторая, – «Патетическая».
В «сказки нашего времени» Тимур вжился так глубоко, что даже притягивать их к себе научился: на обложке диска «От Бодлера до борделя» (1997-й год) к женским ножкам в чёрных колготках пришпандорен бюстик римского деятеля, лицом удивительно схожего с ныне действующим российским президентом, о котором тогда мало кто слышал.
Будет, будет гармоничным
мир честной, квасной, античный,
главный бог у нас отличный, так помолимся ему!
Нас ведёт его харизма в светлый мир феодализма...
Впрочем, это я уже заврался. «Кризис греческой государственности» написан о предшествующем периоде нашей истории.
Познакомились мы при обстоятельствах комических. Перед выступлением Шаова в Театре Песни Литинститута «Третье ухо», где меня угораздило работать арт-директором, в предконцертной неразберихе я тормознул худощавого юношу в очках, рвущегося в зал: «Ваш билет, молодой человек?». Юноша, при детальном рассмотрении оказавшийся уже и не совсем юношей, робко улыбнулся и сказал: «А у меня здесь концерт». Пришлось впустить…
Тимур, едва переехавший тогда из Карачаево-Черкесии в Москву и чувствовавший себя новичком в компании маститых-именитых, освоился в столице подозрительно быстро. И теперь с лёгкостью может тягаться популярностью с кем угодно из старших коллег по бардовскому сословью, хотя не всем из них его творчество по душе («Я не сторонник фола, – сказал мне о Тимуре дедушка Городницкий. – Он человек одарённый, но меня коробят многие его песни, я-то всё-таки человек пожилой»). Иногда и впрямь не обходится без сальностей, но участие в передаче «Дуршлаг» имени Дубины Гробовицкой Тимуру не грозит – это удел юмористов КСПшного толка. У Тимура публика поинтеллигентней, да и «наш строй гуманный, развитой туризм» он не особо жалует.
И разгневанный радетель
За чужую добродетель
На меня за песни эти
Епитимью наложил.
Ты, говорит, обязан, хоть я тресни,
Написать сто двадцать песен
О туризме и о лесе,
Кровью всё взамен чернил.
Беседа наша состоялась накануне вручения Тимуру премии «Золотой Остап». О ней мы тоже поговорили. Некоторые реплики принадлежат гитаристу Сергею Костюхину, обычному партнёру Тимура по концертам.
2004 г.
Тимур Шаов: награда нашла героя
- Давайте начнём с «Золотого Остапа». Как так получилось, что премию вы получаете 6 апреля, а все уже два месяца как об этом знают?
Т.Ш.: Организаторы позвонили моему продюсеру и поздравили, они же заранее определяют лауреатов. Вот, говорят, – порадуйтесь.
- До сих пор радуетесь?
Т.Ш.: Радуюсь, конечно, но всё время радоваться, по-моему, глупо. Неожиданно всё получилось, даже мысли об этой премии никогда не возникало.
- Когда познакомились с г-ном Бендером, и в каких отношениях находитесь сейчас?
Т.Ш.: Как все просвещенные люди нашей страны. Лет в 12-13, наверное, так что знакомы уже давно. Дружим.
– Давайте поговорим об этапах большого пути, который привел к этой награде. Например, свои прошлые жизни помните?
Т. Ш.: Нет, я очень скептически к этим вещам отношусь.
С. К.: Между прочим, очень даже зря.
Т. Ш.: Ну, ты в прошлой жизни точно собакой был.
С. К.: Ошибаешься. Помоечным котом.
Т. Ш.: Короче, я не верю в эти штуки.
– И именно в городе Черкесске родились случайно? И папу с мамой сами не выбирали?
Т. Ш.: Это было замечательное время. Меня пестовали, холили и лелеяли. Я был под крылом у родителей, благополучным ребёнком из благополучной семьи, – детство вспоминается как волшебный сон. Даже ностальгия мучит. И по детству, и по городу, каким он был тогда, – тихим, провинциальным. До сих пор помню все его запахи. Теперь приезжаешь, а всё изменилось: тех деревьев нет, того садика нет... Он стал похож на тысячи таких же городов с повсеместной рекламой, и сейчас он мне нравится меньше. Урбанизация везде…
– Так вот почему песни такие едкие и сатирические... Оказывается, светлым образам детства слишком противоречит мерзкая и грязная окружающая действительность.
Т. Ш.: Это уж слишком по Фрейду. По-моему, чувство юмора закладывается в детстве, и я сейчас очень доволен чувством юмора своего сына, – мне кажется, мы с ним похожи, он очень чётко реагирует на действительно смешные вещи. На самом деле всё просто: надо книжки правильные в детстве читать. Этапы у него сейчас те же, что были у меня: «12 стульев», О’Генри.
– Я встречал в каком-то журнале рубрику с названием «Десять книг, которые потрясли мой внутренний мир». Этот перечень сложился ещё в детстве?
Т. Ш.: В определённый период читались определённые книги. Можно начать с тех же Ильфа и Петрова. О’Генри – обязательно. Двухтомник Хэмингуэя зачитан до дыр. Бабель прочитан именно в то время. Оттуда же Маркес и «Степной волк» Гессе, прочитанные благодаря старшему брату. Потом был период увлечения японцами – Кендзабуро Оэ, Акутагаве Рюноскэ. Ещё позже – Довлатов, Бродский, Гоголь. «Малыш и Карлсон», «Муми-тролль», все эти сказки с вывертами и Снусмумриками, – очень важные книжки. Фэнтези никогда не увлекался, но читал много хорошей фантастики, особенно любил Стругацких.
– С кем из персонажей любили себя идентифицировать?
Т. Ш.: В детстве – с Остапом Бендером, конечно. Это был кумир.
– Без шуток? Награда нашла своего героя?
Т. Ш.: Без шуток. Не потому, что он был мошенник, а потому что он был весёлый человек. А насчет награды я пока не задумывался. Хорошо, что разговор об этом зашёл, надо будет на вручении вспомнить. Другие дети хотели стать космонавтами, а я всегда хотел стать Остапом Бендером.
С. К.: Это основная черта Тимура – стремление переделать мир, а не встраиваться в него.
– С гитарой познакомились уже после «12 стульев»?
Т.Ш.: Чуть-чуть. Лет с 13 пытался по ноткам что-то играть. Ходил на занятия, но быстро бросил это дело – увлёкся созданием вокально-инструментального ансамбля.
– Ага, ещё один рокер.
Т. Ш.: Мои музыкальные пристрастия сформированы, опять же, в детстве, исключительно на рок-музыке. Позже появились Высоцкий и Окуджава, а в остальном я традиционалист: слушаю то, что слушал в детстве благодаря старшему брату. Когда мне было 7-8 лет, у него на магнитофоне уже звучали «Лед Зеппелин», «Дип Пёрпл»...
– Как же в барды переквалифицировались?
Т. Ш.: Наш ансамбль был для нас частью жизни. Мы были готовы ехать в любую деревню, любой аул, чтобы сыграть там на танцах. И старались утащить с собой побольше, потому что аппаратуры катастрофически не хватало и звук обычно был не очень хороший. Тащили всё на себе, пешком. Было огромное желание показать людям, что ты делаешь, но никогда не было стремления окунуться с головой именно в авторскую песню. Как-то специально я в неё не уходил, она сама постепенно влезала в мою жизнь. И теперь уже влезла настолько, что пришлось заняться ей профессионально.
Дело в том, что жанр многое диктует. Рассказывать большие баллады в рок-н-ролльном стиле невозможно, хотя пара вещей у меня есть чисто роковых. Но когда я слушаю плохую авторскую песню – я скучаю. И Серёга скучает, потому что вкусы у него такие же, как и у меня, только к бардовской песне он ещё меньше отношения имеет, – то есть никакого. Я вообще не стараюсь придерживаться определенной стилистики. «О вреде пьянства» я написал в стиле кантри. Есть идея написать танго. Идей на самом деле столько, что некогда реализовывать. Записывать их едва успеваю, но не уверен, что когда-нибудь осуществлю. Мне непонятно, зачем себя ограничивать. Кому нужны стандартные гармонии, стандартные ходы?
– По поводу «невозможности больших баллад в рок-н-ролльном стиле»… А куда же девать покойного Майка Науменко с его «Уездным городом N» или современных нам Константина Арбенина, Юрия Наумова, Сергея Калугина, Кирилла Комарова, у которых есть песни на 8-10 минут?
Т. Ш.: У каждого свой стиль. В моём стиле это невозможно.
– И как при таких «кощунственных» взглядах можно стать лауреатом Грушинского фестиваля?
Т. Ш.: Случайно. Приехал туда сам по себе в 1995 году. С моим другом Мишаней, которому были посвящены потом «Письма израильскому другу». Мы жили тогда в городе Архыз, взяли палатки и попёрлись на этот самый Грушинский фестиваль. Хорошо, что Борис Вахнюк до этого приезжал в Архыз и услышал мои песни, когда был в жюри местного фестиваля, – можно, наверное, сказать, что именно он меня и открыл. Смотрю, он сидит на прослушивании, я – к нему. Прошёл в следующий тур, потом ещё дальше и – ...стал лауреатом. Обо мне сразу забыли, как и о большинстве «грушинских» лауреатов. Когда мы опоздали на поезд, и не было денег купить другие билеты, Мишка ходил по вагонам и кричал: «Подайте денег лауреату Грушинского фестиваля!». Я ещё предложил: «Может, медаль продадим?» – мне там медаль большую дали. Мы уехали только на следующий день, когда добрые люди дали нам денег, – пришлось ночевать под Самарой.
– Вы – единственный молодой бард, за последнее время прорвавшийся в когорту ведущих, сформировавшуюся достаточно давно. Как так вышло?
Т. Ш.: Благодаря «Московским окнам». Конкретно – благодаря Володе Розанову, откопавшему мою кассету среди многих других, и Евгению Вдовину, ставшему моим продюсером. Если бы не они – наверняка до сих пор сидел бы у себя дома, изредка выезжая на какие-нибудь фестивали. Конечно, главное, – чтобы автор что-то из себя представлял. Но всё-таки надо жить в Москве и регулярно показываться на концертах – с периферии пробиться невозможно. Есть Гриша Данской – замечательный автор, но он не москвич, из Перми. Я люблю Валеру Митрофаненко из Ставрополя, тоже замечательный автор. Очень много тех, кого мы не знаем, а потом удивляемся: «Ах, какой интересный человек». С ещё одним замечательным автором, Лёшей Тиматковым, мы были недавно в жюри фестиваля в Донбае, и там выступал бард из Кисловодска, который нам очень запомнился, но с ним Лёша в основном общался. Очень много людей, только – попробуй, пробейся! Раньше были препоны цензурно-идеологические, теперь – препоны нашего рынка дурного.
– Происшедшее с вами – удача или закономерность?
Т. Ш.: Удачная закономерность, наверное. Сослагательное наклонение в таких вещах очень относительно. Когда сидел дома и писал свои песенки, часто разбирало любопытство: когда я брошу, когда мне это надоест? Часто были такие мысли, потому что я понимал, что никуда не попаду, никому не покажусь, и никто меня не узнает. Особенно после «груши» такие мысли посещали. Ну, стал я лауреатом – и что? И всё. После этого я на какое-то время окончательно успокоился. Так что спасибо «Московским окнам».
– И как давно закончилась карьера врача?
Т. Ш.: Как только переехал в Москву, в 1999-м. Недавно увидел какое-то лекарство в аптеке – и понял, что не знаю, от чего оно. Это было шоком.
– Почему так получилось, что рок и авторская песня долгое время были непересекающимися потоками в отечественной культуре, и только сейчас наметилось взаимопроникновение?
Т. Ш.: Мне кажется, что в роке и авторской песне много общего. Те же Макаревич, Цой, Гребенщиков, Шевчук интересны, конечно, и своей энергетикой, но в первую очередь своими текстами. Именно это роднит наш рок и авторскую песню. По большому счёту, мы все очень близки.
С. К.: Мне вообще кажется, что многие из них исполняют авторскую песню, пользуясь только формами рок-музыки: главное – текст.
– Тем не менее, сложилась такая ситуация, что представители этих культур с некоторым пренебрежением относятся друг к другу.
Т. Ш.: Ну да: «От барда слышу!». Есть некоторая консервативность как ортодоксальной бардовской, так и рок-н-ролльной тусовки. Хотя, скажем, группа «Грассмейстер» замечательно прижилась на бардовских слётах.
С. К.: Разделение, скорее, по секторам публики. Сами музыканты легче контактируют друг с другом, чем их публика.
Т. Ш.: Я сужу со своей точки зрения, поскольку мне трудно влезть в шкуру другого человека. Мне, например, ничего не мешает слушать Никитина до двух часов ночи – и в этот же день слушать группу «Дорз», с таким же удовольствием. Хотя я понимаю, что у Никитина, допустим, сложилась достаточно «возрастная» публика и им тяжело воспринять что-то новое, а вот что мешает молодым – я не понимаю. Чтобы понять – надо слушать. А ведь не слушают, потому что наблюдается дикий снобизм: «А-а, это же барды». Или: «А-а, это же рокеры». Инерция мышления – страшная. Ты сходи, послушай, а потом суди.
С. К.: Стравинский говорил, что публика вообще больше склонна к узнаванию, нежели к познаванию. Чтобы понять что-то новое, надо вслушиваться, чесать репу, как-то менять себя. Поэтому так по «секторам» публика до сих пор и делится.
Т. Ш: Мне кажется, на моих концертах публика разнородна, там собираются люди, которые слушают и рок-музыку, и авторскую песню. Масса записок примерно следующего содержания: «Мы вообще-то бардовскую песню не любим, но вас мы слушаем с удовольствием». Меня это радует. Я считаю, что стереотипы надо ломать.
– Никогда не пробовали себя в качестве рекламиста? В Киеве мои знакомые делали фестиваль, используя слоганы из ваших песен: «если вы не путаете Сартра с сортиром, Бодлера с борделем, а РЕмбо и РембО для вас разные люди, тогда мы ждём вас...» и т. д.
Т. Ш.: Да, я пробовал делать заказные вещи.
С. К.: Оформлял издания Сартра, Бодлера и РембО!..
Т. Ш.: Ко мне обратились, потому что людям хотелось не просто кондовой рекламы, а с каким-то приколом. Я целую песню написал, рекламировал пюре в стаканчике «Люкс-экспресс». Хорошая песня получилась, даже жалко было отдавать. Вроде бы реклама и не реклама одновременно. И «хаммеровскому» джипу рекламу написал. Было, чего греха таить… Но, даже делая рекламу, я остаюсь самим собой. Не хочется банальности, хочется, чтобы получилось смешно и в то же время предельно доходчиво.
– Хмелевская, кажется, говорила, что никогда специально не смешит, а пишет в своей естественной манере, но получается смешно, как от этого ни беги. В манере Тимура Шаова всё естественно или что-то включается по авторскому произволу? Вы насильно помещаете что-то в текст: «Ага, Тимур, молодец, – теперь давай ещё один прикольчик сочини»?
Т. Ш.: Согласен с Хмелевской, я тоже стараюсь быть естественным. Натужные шутки не смешны.
– Когда после «Итогов пятилетки», где собраны лучшие песни с нескольких дисков, слушаешь «номерные» альбомы, – контраст очень резок. Зачем обязательно выпускать по новому альбому каждый год? Это что, требование продюсера или собственная потребность фиксировать на студии всё, что написано?
Т. Ш.: Я не выпускаю по альбому в год, хотя этого требуют слушатели. Были перерывы в полтора года и больше. Альбом записывается, когда накапливается материал. Всё, что я, как вы говорите, «фиксирую» в студии, – это песни, за которые мне не стыдно. Есть песни получше, похуже, но халтуры там нет. Насчёт «резкого контраста» – позвольте с вами не согласиться, но о вкусах не спорят. А продюсер мой – он даже скорее администратор – никогда ничего от меня не требует, как умный человек.
– В песнях много аллюзий. Самые глобальные – это своего рода посвящения Высоцкому («Товарищи учёные» 30 лет спустя») и Галичу («Иные времена»), где заново переосмыслены классические уже песни. В этом ряду почему-то отсутствует Башлачёв, хотя «Мечтательный пастух», по-моему, – откровенная аллюзия на его «Грибоедовский вальс».
Т. Ш.: Я написал «Пастуха», когда ещё и не слышал Башлачёва, но это неважно – по-моему, это совершенно разные песни.
– А действительно ли «мечтательный пастух – изгой нечерноземья»? Насколько образ этого мечтательного пастуха, деревенского варианта Илюши Обломова, кажется вам близким некой усреднённой ментальности населения страны?
Т.Ш.: Мне трудно судить, я не социолог, не политолог, не «инженер человеческих душ». По-моему, нет никакой усреднённой ментальности. Все мы разные.
– Вообще, откуда такое изобилие социальных песен? Вроде бы не «шестидесятник», – это они обычно думают, что не власть зависит от населения, а наоборот.
Т.Ш.: И правильно думают. Когда у нас жизнь станет хорошая, справедливая и сытая, когда, наконец, власть будет зависеть от населения, тогда и исчезнут социальные песни.
– Если завтра раздастся телефонный звонок и трубка голосом Путина скажет: «Тимур, я долго думал над тем, кто должен стать моим преемником и вот, наконец, сделал свой выбор. Моим преемником будете вы». Как отреагируете?
Т.Ш.: С благодарностью соглашусь!
– Прозу писать не пробовали?
Т.Ш.: Такие опыты были очень давно, еще в школе. Мне тогда казалось, что очень легко писать в стиле Хэмингуэя: холодно, отстранённо, рублеными фразами. Теперь понимаю, что прозаик я никудышный, и журналиста из меня тоже не получилось бы. Не надо лезть туда, где мало можешь. Конечно, можно заниматься графоманией, но графоман отличается отсутствием критичности, а здесь напишешь пару абзацев – и думаешь: «Дурак, оставь ты это дело, ради бога». Я даже письма писал очень долго, по 2-3 дня иногда, поэтому теперь не люблю их писать. Но если уж писал... Друзья до сих пор хранят письма, которые я писал им в армию, они их всей ротой читали. А прозу писать – увольте.
– Могли быть у Тимура Шаова какие-то альтернативные жизни? Совсем непохожие на карьеру врача и барда?
Т.Ш.: Наверное, нет. Профессия врача – это без вариантов. Когда работал доктором, с ужасом думал: «Блин, а если бы я был бухгалтером? Или сидел в каком-нибудь НИИ?». Тоска же смертная! Так что, наверное, всё то же самое повторилось бы. Сейчас чувствую внутреннюю гармонию, хотя есть тоска по профессии, и это гармонию немного нарушает. Но в целом всё хорошо.
2001 г.