Наталья УСТИНОВСКАЯ 

 — Нет, я, оказывается, не Паганини, — сказал Юлий Черсанович, с печалью взирая на порвавшуюся струну. Ностальгически вздохнув, вспомнил о запасном комплекте, оставшемся в его московской квартире. И поскольку песня на тему «Бумбараша» под травмированный инструмент явно не клеилась, неуверенно предложил: «Ничего, если я просто почитаю?». Зал разочарованно загудел. И действительно, без мелодии, без вокала творчество Кима как-то не воспринимается. Но, слава Богу, нашлись добрые люди, предоставившие маэстро старенькую, но довольно звонкую «Музиму». Честное слово, такой концерт должен был состояться!
Это эпизод из выступления одного из классиков бардовской песни в большом зале Новосибирской филармонии в апреле 1995-го, прошедшего при полном аншлаге. Да, поклонников творчества Юлия Кима в сибирской столице оказалось предостаточно. Происходившее на сцене действо было построено в традиционной манере — этакий своеобразный отчет о творческом пути. Впрочем, дело не столько в традиции, сколько в причине: в том году исполнялось ровно сорок лет со дня написания артистом своей самой первой песни. Путь немалый, и интересных вех в нем хватает. 
 

РАЗМЫШЛЕНИЯ КОМПЕТЕНТНОГО ЗРИТЕЛЯ
 

Юлий Ким — выходец из незаурядной плеяды «шестидесятников» — современников, очевидцев и участников так называемой хрущевской оттепели. Он «умудрился» попасть в созвездие выпускников Московского педагогического института, где что ни фамилия, то имя (да простится мне этот каламбур). Визбор, Якушева, Коваль, Ряшенцев... И не просто попасть, а не затеряться в тени звезд. Как это ему удалось?
Задумываясь над этим вопросом, я пришла к выводу: дело в нетрафаретном взгляде на мир, в индивидуальности, в неподражательстве. И даже в некой поэтической шершавости, делающей возможной параллель с, на мой взгляд, бесспорным феноменом современной литературы — Юнной Мориц. Представляю, как трудно было противостоять соблазну трафарета, когда все поголовно воспевали романтику! И все же его «Фантастика-романтика» дошла до сердец и философствующих эстетов, и непритязательных бродяг.
 

Смотри, какой гудит прибой,
Угрюмы небеса.
И все ж, друзья, не поминайте лихом,
Поднимаю паруса!
Все гениальное просто?
 

И еще меня всегда поражало, с какой смелостью тогда еще молодой Ким брался за новые темы. Чего стоит взгляд из аудитории московского вуза на мистическую «рыбу-кит»!
Кстати, на вышеупомянутом концерте автор поведал небольшую предысторию создания этого «всенародного хита». В ходе предварительного распределения комиссия предложила ему на выбор несколько мест, где позарез требовались дипломированные учителя-словесники. Среди адресов — Северный Кавказ, по странному стечению обстоятельств — Новосибирск, ну и Камчатка. Кам-чат-ка... Слово заворожило экзотикой и неизведанностью. Юношеское воображение тут же нарисовало картину долины гейзеров, неземной растительности, плавные волны океана, на которых покачивается огромная рыба-кит. Вместе с согласием ехать за тридевять земель родилась песня про то, как «на далеком Севере бродит рыба-кит, а за ней на сейнере ходят рыбаки». Увы, в прикамчатских водах китов не оказалось. Зато оказались дети, разделившие гитарные пристрастия своего педагога и с удовольствием распевавшие под его немудреный аккомпанемент песни про отважного капитана и прожженного пирата, про задир-гренадеров и повес лейб-гусар. Вроде шутка, вроде, по определению Кима, проба тоненьких мускулов. Но своеобразие — куда от него деться! — проглядывало. Песни оказывались игровыми, жанровыми, этакими мини-сценарными. Именно им суждено было стать платформой, взлетной полосой, ведущей к достигнутым ныне высотам Кима-драматурга. Дальше были песни красных, белых и прочих зеленых в телефильме «Бумбараш», работа над потрясшей Париж оперой «Клоп», сотрудничество с Геннадием Гладковым в фильме «Точка, точка, запятая», участие в картинах Марка Захарова «12 стульев», «Обыкновенное чудо», «Дом, который построил Свифт».
Размышления о смысле бытия воплотились в потребность переосмыслить эпохи. И тогда возникла необходимость не просто в эпизодическом соучастии, но и в создании собственных сценарных сюжетов. Одним из таких стала пьеса «Ной и его сыновья». Тематика — что ни на есть антивоенная, главное действующее лицо — генеральный секретарь ООН.
Кстати, именно в этой пьесе Ким дебютировал как актер. Дело в том, что репетировавший главную роль актер Московского театра им. Станиславского С. Шакуров накануне премьеры сломал ногу,
и единственным человеком, знавшим текст «от и до», оказался, естественно, автор пьесы. Он и вышел на сцену. Как вспоминает Юлий Черсанович: «Старался изо всех сил. Следил за сквозным действием. А какие паузы держал, не паузы — загляденье!». Иллюзии разрушили две актрисы, заглянувшие в гримерную после одного из спектаклей. «Слушай, ты такой непрофессиональный, на тебя так приятно смотреть!» — так вот оригинально выразили они свое восхищение.
Но, перефразируя известное, актеру — актерово, а поэту — поэтово. Ведь Юлий Ким даже в кажущейся сценарной конъюнктуре всегда остается поэтом. И еще — романтиком. И даже Остап Бендер, существо по сути своей приземленное и меркантильное, подчинился его трактовке. Помните — «белеет мой парус, такой
одинокий...»?
«Я бард и драматург», — представился Юлий Черсанович зрителям того самого концерта. Так бард или драматург? Что все-таки доминирует? Хотя в данном случае вряд ли нужно искать однозначный ответ. Ведь все самое интересное зачастую рождается на стыке жанров.

ОТКРОВЕНИЯ С ДИКТОФОННОЙ ПЛЕНКИ
А после концерта бард и драматург (то есть Юлий Ким) и журналист (то есть я) с немалым удовольствием — во всяком случае, с моей стороны, — побеседовали.
— Юлий Черсанович, было время, когда вы подписывали свои стихи фамилией Михайлов. Нельзя ли поведать об истории этого псевдонима?
— Дело в том, что в 1968 году за участие в правозащитном движении меня вынудили уйти из системы народного образования. Моя фамилия довольно часто произносилась в эфире «вражескими голосами», так что для любого партийного деятеля имя Юлий Ким ассоциировалось с понятием антисоветчик. Чтобы продолжить работу
в театре и кино, мне нужен был псевдоним. Так вот и появился Михайлов. Хотя все, кто имел со мной дело, прекрасно знали, кто он такой, этот Михайлов, на самом деле. Не в курсе оказалось, пожалуй, лишь поколение, подросшее к концу семидесятых.
— В чем же заключался в шестидесятых годах феномен Московского педагогического, подарившего нам столько прекрасных имен? Что там — аура была какая-то особенная?
— По-моему, это просто историческая случайность, сравнимая разве что с Римом, который, как известно, в одно прекрасное время дал миру целую плеяду поэтов и живописцев. То время теперь называют эпохой Возрождения.
— А еще в вашей жизни были какие-нибудь случайности, внесшие заметные коррективы и в судьбу, и в творчество?
— Случалось. Я ведь в студенчестве был уверен, что стану ученым-античником. На пятом курсе даже латынь серьезно изучал.
И на Камчатку уехал с томиком Виргилия. Думал, отдохну от суеты большого города, глубже постигну мир своих любимых римлян и греков, а там — в аспирантуру подамся. Но Камчатка и стала той случайностью, которая сразу все расставила по своим местам. Латынь почему-то вдруг перестала меня интересовать. Я стал со страшной скоростью сочинять песни.
— Остались ли у вас какие-то особенные воспоминания о первом выступлении в клубе «Под интегралом» новосибирского Академгородка? 
— О моем выступлении — ни малейшего. Зато сохранилось воспоминание о демонстрации 7 ноября. Был сияющий снежный день, и команда этого клуба влилась в общие колонны «ликующих трудящихся». По лесистым дорожкам каэспэшники шли таким образом: впереди — девица в кожанке и с маузером на бедре, по бокам от нее — революционный матрос и революционный солдат. Они несли огромный красный плакат, на котором не было написано ни единого слова. В этом мало-мальски соображающий человек не мог не заподозрить антисоветчины. А с другой стороны, парторганизация одобрила...
— Удается ли сейчас писать «социальные» песни?
— Вы знаете, после 91-го года — как отшибло. Не могу дать этому связного объяснения. Словом, пропала охота откликаться на «злобу дня». Исключение, пожалуй, составил марш, написанный по поводу событий в Чечне. Я его от большой злобы написал, поэтому не считаю удачным. Надо было еще хлестче.
— Кто, на ваш взгляд, заслуживает внимания из бардов «подрастающего поколения»?
— Больше всех — Михаил Щербаков. Я знаком с ним с 83-го года. Не сказать, чтобы мы близко дружили, но встречаемся всегда с неизменной симпатией.
— Вам никогда не хотелось обратиться к более объемным литературным формам — к примеру, рассказам или даже романам?
— Я, конечно, мечтаю засесть за художественную прозу. Но пока не получается: все время некогда. В связи с этим часто вспоминаю Камчатку. Был там у меня такой период — я лежал с вывихнутой ногой и от нечего делать стал сочинять рассказы. Несколько из них у меня до сих пор сохранилось. Недавно просмотрел свои творенья и пришел
к выводу: читаются с интересом.
— Так в чем же дело? Нужно ехать на Камчатку!
— Хороший совет. Как раз вчера сообщили, что авиабилет до Петропавловска стоит миллион рублей.
(Напомню, что разговор этот состоялся семь лет назад — Авт.).

1995 год
 

От редакции. Мы не случайно включили в первый выпуск журнала рубрику «Былое и струны». Наверняка в жизни каждого каэспэшника есть свои воспоминания — о бардовских фестивалях, встречах со знаменитыми людьми, о туристских походах... Так что ждем ваших писем! Самые интересные из них будут обязательно опубликованы.

http://apgpk.ru/modules.php?op=modload&name=Sections&file=index&req=viewarticle&artid=9&page=1