(Из книги "Пятая графа рикошетом")
Какая же ты холодная и высокомерная, Столица нашей Родины! – в прямом и в переносном смысле слов. Совсем другое дело – Ростов-на-Дону. Здесь еще до ноября будет лето, а потом до Нового Года – осень. В Новогоднюю ночь непременно выпадет снег, который к утру растает и превратится в хмурое похмельное утро, потому что так случается каждый год. И никто не знает причин, по которым ростовчане и гости города неизменно получают самый долгожданный подарок от Деда Мороза в этот праздник – снегопад.
А потом наступает зима. Поэты прячутся по «промозглым подвалам» - до тепла, до апреля. Их верные и неверные «музы» заботливо разносят по «священным берлогам» горячие пончики с сахарной пудрой, плавленые сырки со свежими сайками и чай «со слоном». Поэты платят любовью и песнями. А и чем еще могут платить поэты?
«Жуков, Калашников, Бондаревский... Заозерная школа поэзии... Комитет Государственной Безопасности... закрытый концерт... Танаис», - ходят слухи по тихому городу. В Университетских общагах вездесущий Витя Сосновский смущает умы юных див, восторженно распевая песни Геннадия, декламируя Игоря и Виталия. Он знаком с ними лично! Он допущен к общению с легендой, он достоин постели любой из первокурсниц.
Вот он несет меня на руках. На автобусную остановку. В мой День Рождения. Потому что я хочу домой, в другое общежитие, на другом конце города, хотя какая, вроде бы, разница. Витя пьян, и я боюсь, что он уронит меня – в моем белом «югославском» платье. В эти мокрые холодные лужи из растаявших крупных снежинок. Но Витя не поддается на уговоры, он пыхтит и задыхается, но упорно тащит меня на руках.
Моя подруга Анжела, не жалея запасов сарказма, включая, видимо, и неприкосновенных, комментирует происходящее. Я боюсь рассмеяться в голос, и боюсь взорваться, если не рассмеюсь. Это Анжелка пригласила Виктора в свою комнату, где мы собирались отметить мое совершеннолетие. Она справедливо решила, что двух бутылок водки нам без посторонней помощи не осилить, а Сосновский знает почти все песни Геннадия Жукова и даже неплохо подыгрывает на гитаре.
«Заозерная школа поэзии» возникла случайно. Если в эти самые случайности верить, то в Ростове случились поэты. Жуков, Калашников и Бондаревский. Вообще-то, в Ростове поэтов много. Но именно эти – случились. Они не ненавидели друг друга, ревновали только к женщинам и искренне восхищались стихами достойных собратьев по перу.
Конечно, им не нравились политика Партии, методы КГБ и скучные люди.
- Тоже мне, «заозерная школа»! – даже не заметив своей оговорки, паясничал представитель отдела по культуре Ростова, когда уяснил, не будь дурак, что Жуков не продается за право «отцензуренных» публикаций.
«А что, хорошее название», - решили поэты, - «сами бы не додумались».
«Озерная школа», упомянутая разгневанным «культурным» деятелем как заозерная, являла собой идейное содружество поэтов конца 18 – начала 19 веков. Молодые поэты в своем романтическом порыве, как могли, противостояли Патриархальной системе Великобритании и ее методам рационального просвещения, а именно – писали стихи.
Наших «романтических реформистов» не печатали. А что для русского человека означает запрет прыгать с этого моста? Только одно – желание немедленно броситься в воду. В этом смысле я абсолютно русская, а значит, если мне не позволяют читать поэтов, я буду их слушать.
Из всей «заозерной школы» мне удалось познакомиться только с Калашниковым. Анжелка училась с ним на одном факультете и однажды пригласила меня в гости к Виталию, в его деревенский дом.
По селектору в вагоне станцию объявили просто – Недвиговка. Вообще-то, станции никакой и не было. Был перрон и на нем окошко билетной кассы. А на столбе прикреплялась синяя табличка, на которой большими белыми буквами провозглашалось - «Танаис», Музей-заповедник. Это означало, что любое строительство поблизости от раскопок древнего города прекращено и что Виталий теперь может себе позволить купить настоящий дом. Старый, не подлежащий реконструкции, но зато дешевый и свой.
Это случилось почти год назад, в феврале – незадолго до моего семнадцатилетия. Анжела пришла в наш театр и мы как-то сразу разговорились. Я все еще мечтала поступить на философский факультет в РГУ, но там был огромный конкурс. А Анжела пообещала, что сможет устроить мне «свободное посещение» лекций у некоторых преподавателей. Это было потрясающе, потому что «свободное посещение» практиковали исключительно капиталистические учебные заведения, и за деньги. Наше же – социалистическое образование не допускало присутствия на занятиях посторонних бездельников.
Меня допускало. Уж не знаю, как Анжеле это удалось, но преподаватели делали вид, что не замечают меня, а студенты лишь поглядывали с интересом. Мы быстро стали подругами, хотя Анжелу иногда слишком очевидно раздражала моя молодость. Разница в десять лет не могла не сказываться на отношениях. Но сегодня был вечер пятницы, впереди еще два выходных и грядущая ночь, обещающая быть незабываемой.
Мы почти уже докарабкались по скользкой тропинке до того места, где она переходит из вертикального положения в относительно горизонтальное, чтобы передохнуть и спокойно прогуляться до дома поэта, который наверняка уже проснулся и ждет. Потому что – вечер, и закат отливает в Мертвом Донце, извиваясь искристой оранжевой лентой, убегающей за электричкой на Таганрог. И это так красиво, что жизнь удалась.
Виталий смешной. Он похож на мультфильм про Антошку. У него роскошная шевелюра русых волос и «кнопочный» носик. Виталий облокотился на слегка покосившийся забор и смотрит на нас. Но смотрит так, как будто и не видит вовсе. Ждет, когда Анжела поздоровается. А теперь улыбается и отодвигает калитку, целует Анжелку в щеку. Мне кивает и представляется:
- Виталий.
- Инна, - киваю в ответ.
Гостей он принимал в летней кухне, где устроил себе кабинет-библиотеку, по подобию ростовских «богемных подвалов», а сам жил с женой в доме.
В кухне тепло, печь натоплена. Мы продукты привезенные достаем, водку. У Виталия язва, ему вино нельзя. Разговор ни о чем, но такой интересный. Анжелка на стол накрывает, я картошку жарю на большой сковородке. А жена Виталия в доме, одна. Виталий говорит, что она не любит его «подруг» и никогда не приходит. Но я отправилась за хозяйкой. Иначе мне было не по себе как-то, неправильно.
Лена так обалдела от неожиданности, что сразу не нашлась, что ответить на мое «мы там картошки нажарили... и водку привезли, с колбасой и сыром».
- Хорошо, я попозже приду, - неуверенно отвечает мне «негостеприимная» жена Калашникова. А Виталий говорит, что она все равно не придет, только удивляется, почему Ленка меня взашей не выставила.
Она пришла. Поздоровалась, улыбнулась, познакомилась с Анжеликой и со мной, села на табурет. Мы налили водки и выпили под какой-то нехитрый тост, стали закусывать.
- Ой, какая вкусная картошка! – воскликнула Лена. – Только мало, а кто ее жарил?
- Я, - говорю. Мне удивительно. Разве жареная картошка бывает невкусной? Лена говорит, что картошки у них в этом году много уродилось, поэтому она сейчас почистит еще. Потом я буду жарить, а она смотреть, как я это делаю. Мне неловко, хотя и приятно. За жареную картошку меня еще никогда не хвалили.
Виталий читает свои новые стихи. А потом «старые». Мы сидим до утра, до первой электрички. Я не хочу оставаться. Мне нужно выспаться, а в чужом доме это тяжело. И кофе с сигаретой не подают. У Виталия язва, он чай пьет. Да и дорого это, наверное, – кофе гостям подавать. С собой мы не догадались привезти. Но сейчас до утра далеко, спать совсем не хочется. И стихи... они такие... они на что-то похожи. На радость, на боль, на тишину. На что-то настоящее, чего я еще не знаю, похожи стихи Виталия. На любовь, может быть.
Мы еще приедем потом. Я приеду. Весной. И летом. И осенью. И на Новый Год. Я буду пить чай с шалфеем, собранным на курганах Танаиса. И я увижу раскопки древнего города и долго не буду понимать, почему для кого-то это так важно. И почему этот гениальный Геннадий Жуков пишет свои песни здесь, а поет - я не знаю, где. Только Витя Сосновский, который сейчас пьяный несет меня на руках на автобусную остановку, поет песни Геннадия, где ему вздумается.
Остановка. Я на ногах. Никто не упал, никто никого не уронил. Витя герой, приличия соблюдены, автобуса нет.
- У меня есть рубль, - гордо заявляет Витя и останавливает такси. Мы садимся в машину втроем. Центральный рынок. Погода становится еще более мерзкой. Трамваи не ходят. Денег нет. Двухкопеечные монеты не помогают. «Телефонизированный» центр Ростова словно вымер.
- Еще только пятое марта, а все уже отмечают Восьмое, - обиженно констатирует Виктор. – Остался последний вариант, куда мы можем добраться пешком и – маловероятно, но! – погреться до первых трамваев. Здесь на набережной есть мастерская одного керамиста, Володи Ершова. Он, правда, живет с женщиной, и они, возможно спят, но вы меня подождете, а я схожу узнаю. Вдруг, у них тусовка какая-нибудь, и нас пустят. Вы пока идите вот в этом направлении, а я побежал, чтоб не мерзнуть.
В безвыходной ситуации, когда все равно в каком направлении двигаться и смысл имеет лишь время, мы с Анжелкой молча решили, что эта прогулка над заледеневшим Доном, под мокрым ночным снегопадом, вполне укладывается в теорию романтического приключения. Наверное, мы просто чувствовали, что сам по себе Витя Сосновский, возможно, и не представляет интереса, как усталый и замерзший полуночный гость, но с двумя незнакомыми барышнями...
- Там Жуков, это кошмар! Но нас приглашают, - вопил подбегающий к нам на встречу Сосновский. - Не вздумайте сказать, что я пою песни Жукова... И не вздумайте просить его что-нибудь спеть. Пожалуйста. У него сейчас такой период... он с женой разводится. И не поет. Принципиально.
Мы с Анжеликой опешили и онемели одновременно. Было слишком много вопросов, которые хотелось задать, но все они были какими-то неуместными и незаконченными. К тому же, мы уже завернули в тихий маленький дворик и перед нами гостеприимно распахнулась тяжелая дверь в полуподвальное помещение. Из полумрака на холодную улицу вырывалось драгоценное и долгожданное тепло.
- Знакомьтесь, это самый колоритный мужчина города Ростова-на-Дону! – засуетился Сосновский, представляя нам Ершова. – Геннадий, Светлана. А это Инна и Анжелика, - закончил он свою миссию.
Жуков сидел на стуле возле стола. В широком свитере, связанном из обрывков разноцветных ниток с незаправленными внутрь узелками. Он едва кивнул, как и Светлана, женщина Ершова, которая зажалась в углу и тихонько позвякивала спицами, выплетая какой-то шарфик из клубочков в кастрюле на полу. Ершов оказался громоподобным живчиком с растрепанной бородищей и спутавшимися патлами. Он быстренько усадил нас на свободные стулья, и громко рассказывая из другой комнаты, какую он вылепил потрясающую новую трубку, засуетился над чайником и стаканами для портвейна. Володя еще не знал, что когда-нибудь - энциклопедия ЮНЕСКО упомянет его, при жизни и полном здравии, не иначе, как основателя «Заозерной школы поэзии». Не знал он, что когда-нибудь мы будем сидеть на моей тесной кухне в Москве и, восторженно перебивая друг друга, читать свои стихи. Он даже не знал, что в ближайшие пять дней мне так и не удастся покинуть его подвал, отдав себя в полнейшее добровольное заключение. Мне придется подстригать его «как-нибудь покороче» и подравнивать растительность на лице, придавая ей форму бороды, как изначально и было задумано. Потому что если Магомет не идет к горе, то вот она я – гора парикмахерской премудрости – явилась к нему, Магомету, то есть к Ершову. Но какая в общем-то разница? Главное, что народная мудрость, как всегда, оказалась права. Хотя и не всякий незваный гость – хуже татарина. Мы, судя по оказанному приему, были лучше.
Анжелика устроилась на стуле у стены, отделяющей спальню-кухню от «гостиной». Я напротив Анжелы. Сосновский сел спиной ко входной двери. У меня в руках благоухал неприкаянный букет фиалок, который Анжелка всучила мне на прощанье еще в общежитие, а на коленях по-хозяйски разлегся толстый мурлыкающий черный кот. На моем белом шерстяном платье он смотрелся, как нарисованный. Да и сама я в этот момент напоминала что-то ненастоящее, не то что бы – произведение искусств, но некий эскиз молодого, но одаренного живописца, не меньше.
От мокрого снега мой обычно просто пышный волос свился теперь в крупные локоны, глаза заблестели от неожиданного тепла и уюта, а сама я с неуверенностью поглядывала на «бормотуху» в моем стакане, которую я обязательно выпью. Потому что, раз – это! - пьет Жуков, то и я буду пить. Потому что я уже совсем, совсем взрослая и сегодня первая ночь моего совершеннолетия... и Жуков здесь. Рядом. Я его почти не вижу, он сидит у меня за спиной, чуть левее. Но ему меня видно. Он разглядывает меня, я это чувствую. И я буду пить «бормотуху» и закусывать ее черным хлебом с горчицей и салом, которые я никогда в жизни своей не ела.
Геннадий взял гитару, закрыл глаза и запел. Он всегда пел с закрытыми глазами. Однажды потом он сказал, что доверяет мне, потому что я тоже пою с закрытыми глазами.
- Ведьма... – прошипел ошалевший Сосновский. – Ты ведьма, - повторил он и заслушался вместе со всеми, ушел туда, куда звал Геннадий. Его тяжелый голос уводил за собой, в темные глухие долины одинокого акына, которому не с кем разделить свое знание, свою любовь и свою тоску.
«Если в этой пустыне нет путника, кроме меня,
То кому передам я все то, что влачу за плечами?»
«Если в каждом ауле лишь дети мои и родня, То кому же поведать семейные наши печали?» - хотелось мне вторить.
Но Сосновский умоляющим взглядом просил меня этого не делать. Он чего-то ужасно боялся. Разве нельзя петь песни, которые тебе нравятся? Разве для чего-то другого эти песни написаны?
Потом. Все потом. Мы еще много песен споем с Геннадием. Я еще успею спросить его:
- Почему ты тогда запел? – И он ответит:
- А что мне оставалось делать? Я же видел, что ты ПРИШЛА... А ты еще этого не понимала. Ты слушала речи, а слышала просто слова. Смотрела на мудрость, а видела свою новую сексуальную победу. Ты была маленькая и злая, как все дети, брошенные своими матерями. Ты не знала любви или ненависти. Ты ПРИШЛА по мою одинокую и растерзанную душу, и я должен был защищаться... своими песнями. Потому что я поэт, и другой защиты нет у меня. Потому что я должен был дождаться, пока ты вырастешь.
Я росла. Выходила замуж и убегала к Жукову в Танаис. Мы запирались в башне, пели его песни и читали мои стихи. Только мы вдвоем. Только для нас двоих. Он учил меня слушать травы, камни и тишину. Учил принимать свое одиночество в шумных компаниях и распознавать свое предназначение. Он говорил, что у человека есть долженствование, но человек об этом не знает. А когда начинает догадываться, то очень пугается и находит себе другие заботы. Много забот. Чтобы даже подумать некогда было.
- Чем ты занимаешься? – позвонил однажды Геннадий.
- Думаю, - брякнула я, растерявшись. Летом Жуков не выезжает из Танаиса, и уж тем более – не звонит, чтобы спросить, чем я сейчас занимаюсь.
- Вот! – воскликнул он. – Я еду к тебе пить чай. Если бы ты знала, как я мечтал найти человека, который на вопрос «Чем ты сейчас занимаешься?», ответил бы мне «Я думаю». Если бы ты знала, как я хочу с тобой поговорить. Просто, ни о чем.
Жуков всегда говорил мне:
- Ты только посмотри! – что я тебе сейчас скажу. – И я смотрела.
– Слышишь? - как это звучит... по-пара-па-рам... – пел он тихонечко, почти шепотом. – Я чувствую, ты слышишь.
- Звуки двоятся в ночи... по-пара-па-рам...
В пятнадцать лет он влюбился в цирковую актрису и убежал из дома. А потом его земля позвала – археологи каменный город разбудили, разворошили курган за Недвиговкой, разлопатили древнюю тайну Некрополя. Забеспокоилось небо. Человек нужен. Всякой земле певец полагается. Вон она силища-то какая прорвалась, не удержать теперь в одиночку. «Здесь, под Античным небом Танаиса»... пусть селятся поэты и живут. Пусть каждый поет свою колыбельную, пусть дети их родятся из тайны, и дети детей их. Чтобы был здесь народ во все времена впредь. Слишком долго земля эта песен не слышала, истосковалась.
«Здесь, под Античным небом Танаиса» - писал Калашников. Здесь Игорь Бондаревский напугал меня до полусмерти, когда с последней электрички вломился в Новогоднюю ночь в тихую нашу беседу с Виталием.
- О, баба! – свободная, бля буду, - сверкнул он глазами.
Игорь стоял в дверях и пялился на меня, как на диво дивное. Мне девятнадцать, я бестолкова и очаровательна. К тому же – блондинка. «Я по жизни не зануда, баба есть – я бабу буду» - сказал бы Шнур. Но Бондаревский так не умел.
Худой и длинный, в тяжелом тулупе без шапки – на растрепанной смоляной бороде начинают оттаивать льдинки. Запыхавшийся, лохматый, дикий – топора не хватает. Из лесу мужик выскочил, партизанил поди, а что война закончилась, ему не доложили. Сейчас начнет убивать и насиловать... или сначала насиловать, а потом убивать. А Виталик молчит. Защищать он меня не собирается. И чего ему рубаху-то рвать на груди, хоть и гость я ему, да не тот, чтобы голову за меня положить. Жена у него за стенкой. Спит.
- Игорь, ты бы дверь закрыл, а то холодно, - подсказывает Виталик осторожно.
- Да еле на последнюю электричку успел, - гремит невпопад это чудовище. – Вовремя они меня все достали. Хлопнул дверью, и – на вокзал.
Так все поэты делают. Я потом поняла. Хлопнуть дверью - это нормально, у поэтов от этого стихи получаются. Игорь скромный оказался, стеснительный. К женщинам подхода не знал. Пялится да молчит, молчит да пялится.
- Я тут как раз написал, - говорит. – Вот, слушайте. И читает. Серьезно читает, с выражением, а все со смеху умирают. Игоря всегда просили сатирический цикл почитать. Другие стихи у него трудные, рваные – и мороз по коже. А в горле ком застревает от стихов этих. Хочется схватить его на руки, усадить на коленки и качать, убаюкивать. По голове гладить хочется и к груди прижимать. Как же больно ему, оказывается. Как же страшно в себе помещаться, такому огромному и неуклюжему.
Виталик в деревне вырос, его родная земля провожала-напутствовала. А Игорь городской. Город он любит, а асфальт - ненавидит, каждой тростиночкой из него прорастает, каждому одуванчику радуется, как маленький. Жуков всегда говорил мне:
- Ты только посмотри! – что он сейчас тебе скажет...
«Нет никакой Заозерной школы», - настаивает товарищ литературовед, - «Поэт должен быть личностью! - как в «Серебряном веке».
Приехали.
А критерии «личности» кто-то уже определил? – Маяковскому, Блоку, Есенину. Кто-то знает, как правильно жить, чтобы стих написался? Чтобы вам этот стих препарировать удобнее было, чтобы по частям разобрать – в свою статью, на цитаты. Чтобы и не думали возомнить из себя – великих поэтов русских. Нет никакой «Заозерной школы», и быть не могло. Сколько поколений? Три? Четвертое подрастает? Как же мы не уследили-то? – давить нужно было, в зародыше самом давить. Да земля не пускала... Хранила детенышей своих неразумных от бед и напастей, от голода и холода укрывала. Сильная земля в Танаисе, ночью безлунной травы светятся, бабы каменные хохочут – незваному гостю беду кличут.
Что уж теперь кулаками махать? - сами, небось, поспиваются. Позабудут свои колыбельные. И дети их позабудут. И дети детей их. И песню Жуковскую - позабудут:
Дом дощатый скрипучий – скандальных поэтов,
Полустанок, где ясно цветет бузина.
Бузина, что, как лилия, светит со дна
Неглубокой пиалы - рассеянным светом.
Концерты Жукова, Калашникова и Бондаревского собирали все больше людей, далеких от творчества и богемы. Залы становились шире, кресла удобнее, а билеты – платными. Дворцы Культуры хотели денег и сдавали «себя» в аренду. О «Заозерной школе» появилась заметка в прессе. В КГБ заволновались. «Опасная организация» становилась «легальной». Опасность ее заключалась в том, что на подобных концертах зрители легко знакомились друг с другом, сплачивали свои «диссидентские» ряды, а на пьяных застольях распевали «антигосударственные куплеты».
Стукачей вычисляли. Но на смену им приходили другие. С «лидерами» сотрудники госбезопасности предпочитали дел не иметь. Неровен час – «на перо» нарвешься.
Зато Игоря, Геннадия и Виталия попытались привлечь к «официальной» поэзии. Из Горотдела по культуре пришел заказ на антиалкогольное и антиникотиновое творчество. Но получилось не очень. Вернее, с точки зрения Горотдела – не очень. Потому что теперь в каждой подворотне стройным хором пьяных голосов выкрикивали залихвацкое «Сам ты куришь, сам и подыхай».
Цунами новых искрометных стихов и песен о нашей «замечательной» советской жизни город подхватил в свои объятия и понес сначала по волнам Дона-батюшки вверх и вниз, а потом и в прочих направлениях. Самые изощренные методы преследования КГБ бледнели на фоне изобретательности поклонников и поклонниц. С поэтами мечтали выпить, на поэтов «охотились» девушки, поэтов пытались женить, в крайнем случае – от поэтов старались родить. Поэзия в Ростове стала модной.
В «Пушкинские праздники» памятник великого поэта на одноименном бульваре собирал жалкую группку «ортодоксов», привязанных к «мраморному идолу». Остальные съезжались в Танаис, из разных концов страны.
После «факельных шествий», театрализованных представлений и моноконцертов «гвозди программы» мастерски ретировались по заранее подготовленным сценариям и маршрутам. Слава не догоняла заозерщиков, она неслась впереди, как ужаленная осой кобылица - по весенней степи. Слава мешала спокойно жить. Слава звала на концерты в другие города, откуда поступали непрерывные приглашения от добровольных организаторов - активистов Клуба Самодеятельной Песни. Где-то хотелось отдохнуть.
Однажды за «пьяным» столом в большой компании я спросила Геннадия:
- Жуков, тебе гитару принести или ты в гости пришел?
Гена расхохотался и выбрал вариант «пришел в гости». Друзья на меня обиделись, но с тех пор в моем доме Жуков пел, только когда хотел сам, а не когда его об этом просили.
- Я очень состоятельный человек, - говорил он мне, протягивая горсть двухкопеечных монет. – Видишь? Каждая «двушка» – это один звонок из телефона-автомата. Каждый звонок – это приглашение на завтрак, обед или ужин. И за каждый завтрак, обед или ужин я должен петь свои песни и пить водку. А к тебе я хочу приходить просто в гости.
На том мы и порешили. Отныне и навеки.
Ссылки:
Геннадий Жуков
http://www.stihi.ru/author.html?genaj
аудио http://www.jukov.tanais.net/audio.htm
Виталий Калашников
http://www.stihi.ru/author.html?kalashnikovu
http://kutuzanna.narod.ru/Kalashnikov.html
Игорь Бондаревский
http://anr.su/literatura/bondarevsky/00.html
На фото слева направо: Геннадий Жуков, Анвар Исмагилов, Виталий Калашников.