ВСЕ, ЧТО С ВАМИ СВЯЗАНО, ТАК ОСТРО!
Оригинал в данный момент не доступен.
Это резервная копия поисковой машины "Bard.ru"
Андрей РОЗАНОВ
В пилотном номере журнала я прочел статью Олега Немировского «Просто
не дадим ему уйти…». Я тоже был на том концерте Юрия Кукина (15 мая, Дом
Ученых новосибирского Академгородка, гастрольная серия «Прощание с Сибирью»).
Хочу поделиться своими впечатлениями о творчестве и личностных качествах
«легенды авторской песни».
… Паренек с рабочей окраины сидел с гитарой в руках, исполняя обычный
дворовый репертуар — этакую смесь блатных, народных, попсовых песен. И
вдруг одна из них поразила мое воображение. Необычно замысловатые для одиннадцатилетнего
подростка стихи прочно засели в сознании: «Ах, гостиница моя, ты гостиница…».
Тогда, в семидесятых, я, конечно, не знал их автора и вряд ли мог предположить,
что через пару десятков лет с ним встречусь.
1996 год, июнь, Катунь
Второй фестиваль авторской песни «Катунь-96» собрал на порядок больше
участников, чем в предыдущем году. Были приглашены известные барды: «москвичи
сибирского розлива» Николай Шипилов и Сергей Матвеенко, а также патриарх
жанра Юрий Кукин. Объективно являясь «гвоздями» программы, мэтры не захотели,
не стали создавать вокруг себя тусовку почитателей по примеру эстрадно-манекенных
звезд. Они были всем доступны, были своими, одними из всех. И это была
не поза и даже не позиция, а естественное, не наигранное состояние.
Кукин щедро общался со всеми желающими, сам получал от этого удовольствие.
Интервью с Юрием Алексеевичем, записанное на мой диктофон, происходило
на веранде одного из корпусов солнечным утром — это по фестивальным понятиям
около полудня. Здесь же сидели несколько девушек из Новосибирска, они-то
и задавали большинство вопросов. А Кукин рассказывал много и охотно, но
больше и чаще не о себе, а о друзьях и событиях, о том, что осталось в
прошлом, но и в настоящем существует не только в виде памятных следов,
но и в реальности, пусть неосязаемой: в традициях, в песнях, в душе.
Сознаюсь, что намеренно задал несколько по сути провокационных вопросов.
А ответы на них были честными и откровенными. И через три месяца на юргинском
«Бабьем лете» Кукин, прочитав уже опубликованное в газете интервью, сказал:
«Очень смело и дерзко, но правильно, потому что правдиво. Так о нас пишут
редко, потому что стесняются, боятся обидеть. Но мы-то сами в песнях своих
честны, на сцене честны перед микрофоном, чего же бояться или лукавить
перед диктофоном журналиста».
— Юрий Алексеевич, так уж получилось, что открытие Катунского фестиваля
совпало с днем рождения Юрия Визбора. Когда, как вы познакомились?
• «Хотя я и живу в Санкт-Петербурге, и родился там, но Сибирь люблю.
Ведь именно здесь — в Горной Шории, на Алтае — написано большинство моих
песен».
Юрий Кукин,
21 июня 1996г., турбаза «Катунь».
— Было это в 1965 году на первом официально разрешенном концерте бардов
в Москве, в Политехническом музее. И хотя вывешена была всего-то одна афиша,
народ заполонил площадь перед зданием задолго до начала. В охране стояла
конная милиция. В зал пробиться было невозможно. Нам, участникам, необходимо
было прийти к служебному входу за полчаса, а Ада Якушева опоздала. И вот
мы видим, как она вместе с гитарой плывет над площадью, над толпой. Ее
просто на руках перенесли к входу.
Концерт получился грандиозный. Вначале пел Высоцкий, его я тоже видел
впервые. Дальше Анчаров, Никулин и вся остальная московская «фронда». Только
Визбор и Окуджава сидели в зале.
Нам, ленинградцам (Городницкому, Клячкину и мне), доверили как гостям
завершать концерт. И вот потом уже Визбор мне рассказывал, как он меня
воспринял. Ты, говорит, выходишь, видно, что волнуешься, и вначале произносишь:
«Здравствуйте». Зал в восторге — ты первый, кто поздоровался. Дальше: «Извините,
я не умею петь, не умею играть, зато я закончил физкультурный институт
имени Лесгафта по фигурному катанию. В общем, хочешь жить — умей вертеться».
Зал грохнул от смеха. Это все мне Визбор потом рассказывал. Я-то смутно
помню. Ведь на сцене стоял впервые, да еще в таком большом зале.
Концерт длился с семи вечера до часа ночи. Выбраться из зала было так
же тяжело, как и попасть в него. После этого мы поехали к Визбору домой,
всю ночь пели, пили, разговаривали. В общем, подружились.
После смерти Визбора я любовь к нему и его песням выразил тем, что
написал свою песню, большинство строчек которой повыдергивал из его произведений,
как самые ценные нити из разных материй. А потом уже соткал свое полотно
любви и памяти.
— Вы участвовали и в другом, легендарном теперь уже мероприятии — фестивале
68-го года в Академгородке. Тогда все было завязано на имени Галича...
— Власти в то время уже плотно его прихватили. Ситуация была такая:
весь Академгородок за Галича, а партия — обком и горком — против. Александру
Аркадьевичу сказали: мы, мол, поставим забор с колючей проволокой, но вас
не пропустим. «Что ж, — ответил он, — на заборе легче писать».
А дальше случилась вообще невероятная вещь. Когда третий секретарь
обкома объяснял Галичу, что в его творчестве неправильно и что нехорошо,
Аркадьич ему и преподнес: «Не буду объяснять Вам, что я автор сценариев
двенадцати фильмов, за которые получил Госпремии, что я автор множества
пьес, которые идут на сценах всего Союза и за рубежом, это и так всем культурным
людям известно. Но ведь я еще и член Литфонда СССР, член парткома Союза
писателей по работе с молодежью».
Но его попросили, чтобы спел чего-нибудь помягче да полегче. Ну, Галич
пообещал: «Что ж я, не понимаю, что ли?» И опять полез на рожон, спел «Памяти
Пастернака» — это в 68-то году!
У партийцев стояла такая примерно задача — разделить нас, молодых авторов
и исполнителей, и Александра Галича. В одну из ночей он пришел ко мне:
«Юра, — говорит, — я уже многих обошел с такой вот просьбой: кто может,
спойте хотя бы по одной моей песне». Он прекрасно понимал, что его пытаются
изолировать. Может быть, чувствовал, что будут выталкивать из Союза, а
с одиночкой это сделать намного проще. Но и умницей он был, конечно, не
только за себя беспокоился. Авторская песня всегда, а уж в то время точно,
не могла оставаться без противленческого накала, без какого-то молчаливого
(если уместно так говорить о песне) противостояния властям.
А на концерте, когда мы все выступали и никто, даже Саша Дольский,
не спел Галича, я видел, как грустью, но не злой, а обреченной какой-то,
наливались глаза у Аркадьевича. Черт знает почему, но плюнул я на все и
отважился — исполнил песню Галича. И ничего страшного не произошло. А вот
глаза у него просветлели, он сразу как-то воспрял.
— Один из московских бардов лет шесть назад сказал, что в Сибири авторов
песен нет...
— Да глупости это все. Кто мог такое сказать? Тот же Николай Шипилов
— сибиряк, хоть и живет в Москве. Большинство моих песен написано на сибирской
земле. А какие у вас здесь фестивали! И сегодняшний, и юргинский «Бабье
лето». А сколько я еще не знаю! Если бы не было основы из творческих личностей,
ничего бы этого не было. Здесь, в Сибири, все проще, чище и надежней.
2002 год, май, Академгородок
Он выходил на сцену давным-давно знакомого зала — радостный в начале
концерта, радостный и усталый — в конце. «Годы прекрасные, годы проклятые...»
Но он не стар, хотя имел возможность перед каждым отделением видеть себя
на экране. Кинохроника запечатлела его в этом же зале, на этой же сцене
весной 68-го года. В чью пользу сравнение — вопрос для дураков: пружинистая
походка не есть заменитель внутренних пружин. Душа осталась упругой и бесконечно
щедрой. И все тот же юмор во время рассказов, анекдотов из жизни в паузах
между песнями.
… Несколько лет назад, по окончанию Юргинского фестиваля, меня и Олега
Митяева пригласили дать концерт на тамошней «зоне». Митяйчик чего-то, наверное,
не сообразил, вышел на сцену и запел свою самую известную песню... Представьте
себе зал, в котором сидят заключенные (а там отбывают сроки за серьезные
преступления), на первых рядах и по периметру — служащие в форме, начальство,
охрана... И мы — в свободной гражданской одежде. А Олег: «Как здорово,
что все мы здесь сегодня собрались!». В зале стоял смех разных оттенков,
но ничего, приглашали приезжать еще…
… Ехали мы как-то в поезде из Киева в Москву — я, Юлий Ким и еще кто-то.
Купе на четверых, когда вошли, на верхней полке спала какая-то старушка.
Тронулись. Юлий взял гитару, пел потихоньку, чтоб не разбудить. И вот он
исполняет одну из самых запретных песен Галича, поезд делает остановку,
старушка выглядывает со своей полки и спрашивает: «Это Галич?». Мы так
и обмерли: во-первых — запрещено, во-вторых, от бабушки никак не ожидали
такой «осведомленности». И тут Ким начинает смеяться, тычет пальцем в окно.
Напротив вагона — станционное здание с вывеской, на которой крупными буквами:
«Галич»…
Он остается верен себе, своему не легковесному, но легкому отношению
к собственной жизни. Человек, способный шутить над ней, не может быть старым.
Поэтому, наверное, никто и не поверил его словам о том, что Кукин сегодня
прощается с Сибирью. Запах сибирской тайги в его песнях, а сам Кукин —
частица Сибири, где бы он ни находился.
И кто-то сбоку сказал в шуме заключительных аплодисментов: «Приедет,
куда он денется!».
Адрес оригинала:http://apgpk.ru/modules.php?op=modload&name=Sections&file=index&req=viewarticle&artid=28&page=1 |